В издании «Финансист и бульонист» называли «секретом Полишинеля… что он был поверенным королей и членов правительства и что все постоянно спрашивали его бесценные советы и действовали на их основании». На похоронах в Уиллесдене присутствовало множество видных политиков, что подтверждало подобные утверждения о влиятельности Натти. На похороны пришли три министра: канцлер казначейства (министр финансов) Ллойд Джордж, глава департамента местного самоуправления Герберт Сэмюэл и главный судья лорд Рединг, а также бывший глава партии тори (и будущий министр иностранных дел) Артур Бальфур. «Мне, — признавался Бальфур леди Уимс, — смерть Натти нанесла более тяжкий удар, чем думают многие, я был искренне к нему привязан… и по-настоящему восхищался его сдержанным и иногда угрюмым характером. Он ставил перед собой высокий идеал общественного долга и был крайне равнодушен к земным роскоши и тщеславию». Через несколько недель главный раввин недвусмысленно выразился на поминальной службе: Натти, попросту говоря, был «самым главным евреем в мире».
Однако никто из тех, кто восхвалял Натти, не утверждал, что он был великим банкиром. Редактор «Нью уитнесс» из Сити вынес ему приговор довольно расплывчатой похвалой: «Он делал меньше ошибок, чем любой финансист его возраста. Его чутье всегда оказывалось верным. Он обладал острым чувством чести, он не мог делать то, чего он не одобрял, только из-за того, что его компания получила бы прибыль… Он возглавлял крупнейший банкирский дом в крупнейшем деловом центре мира; был советником королей, правителей, управлял имперской политикой — и все же умер, не имея ни единого врага. Разве это не величайшее достижение?»
Да, наверное, последнее можно назвать достижением. Однако не стоит забывать, что под руководством Натти банкирский дом «Н. М. Ротшильд и сыновья» начал сдавать позиции своим конкурентам в Сити — возможно, он стал жертвой собственных политических предубеждений и самодовольного отношения к компании, которую он делил со своими братьями. Более того, в некоторых очевидцах смерть Натти пробудила пессимистические раздумья о будущем Ротшильдов как финансовой силы. «В Англии, — размышлял автор статьи в „Дейли ньюс“, — на поле вышли акционерные банки, и больше не возникает вопроса о преобладании Ротшильдов, тем более об их монополии. Не менее заслуживает внимания то, что сфера государственных займов утратила свое значение. Современные финансовые учреждения получают большие прибыли, а также оказывают мощное влияние, финансируя промышленность и торговлю. Дом Ротшильдов не игнорирует такую форму предпринимательства, однако не занимается ею с тем же пылом, как крупные банкирские дома или компании в Соединенных Штатах и Германии. Действие этих и других тенденций… сокращает… участие Ротшильдов в мире денег».
В либеральной «Нейшн» выражались более прямо: вкусы Натти, досадливо замечал автор статьи, «были в большой степени вкусами… английского сельского джентльмена… Имеет ли его позднейший консерватизм… какое-то отношение к тому, что почти все новые операции в мире не попали в руки Ротшильдов? Конечно, невозможно выбрать великого финансиста во всех членах английской ветви семьи. Великие фермеры, великие коллекционеры, великие организаторы общественной жизни — да. Но едва ли среди них можно отыскать современного денежного короля».
Пятое поколение
Последняя фраза была хорошо подобрана, если ее целью было провести сравнение с дедом Натти, который нанес свой самый прославленный (и окруженный самым большим количеством мифов) удар во время предыдущей мировой войны почти ровно за столетие до Натти. Натти не был Натаном. Ярким симптомом, свидетельствовавшим о все большем отставании банка перед смертью Натти, служит то, что Джозеф Наухайм, один из старших клерков банка, выступал против внедрения двойной бухгалтерии, когда ее предложил комитет, созванный «для расследования системы учета… чтобы решить, какие шаги… необходимо предпринять, чтобы ускорить подготовку балансового отчета, и следует ли ввести какие-либо усовершенствования в систему бухгалтерского учета с целью сделать [ее] более эффективной и современной». Поразительно, что компания с такими средствами, как «Н. М. Ротшильд», в 1915 г. еще применяла систему одинарной записи, простую бухгалтерию. Однако Наухайм выступил против рекомендаций комитета — среди которых были как рационализация системы классифицирования учета, так и отмена ножей для стирания записей и стандартизация размера бухгалтерских книг — на том основании, что изменения отнимут слишком много времени. Доклад комитета необычен еще по одной причине: это один из самых первых связанных с Ротшильдами документов, напечатанный на машинке, а не написанный от руки. Более того, в 1915 г. в Нью-Корте имелась всего одна печатная машинка.
Однако настоящие проблемы начались с приходом следующего поколения. Уолтер Бэджет, писавший в 1870-х гг., предвидел трудности, когда задавался вопросом, сколько времени «крупные частные банки» смогут продержаться против акционерных банков: «Мне… очень жаль… что они, конечно, не выстоят, но в то же время я не могу закрывать глаза на большие трудности, которые им придется преодолеть. Во-первых, семейные компании большой величины опасны. Для управления такими компаниями требуется больше, чем обычное усердие, и больше, чем обычные способности. Однако нет никакой уверенности в том, что такие черты будут регулярно встречаться в каждом поколении… [Если] размер банков наращивается и требуются большие способности, вскоре проявится проблема, связанная с передачей власти по наследству. „У отца была светлая голова, и он создал компанию; но у сына мозгов меньше, и он потерял или уменьшил ее“. Вот великая история всех монархий… возможно, та же история связана с крупными частными банками».
Его слова иллюстрируют историю пятого поколения Ротшильдов. В 1901 г. Клинтон Докинз выразился предельно просто: «Следующее поколение Ротшильдов — это слезы».
Уолтер, старший сын Натти, с шести лет коллекционировал животных, живых и в виде чучел. Когда он пошел изучать естествознание сначала в Боннском университете, а затем в Кембридже, он был уже знающим зоологом. Родители более или менее безгранично поощряли его увлечение. Так, на двадцать первый день рождения отец построил ему в Тринге музей, в котором он мог разместить свою коллекцию. Но все же сохранялась надежда на то, что в конце концов он пойдет по стопам предков и поступит в банк. С такой мыслью пришлось распрощаться лишь в 1908 г., когда обнаружилось, что «бедный толстяк Уолтер» бурно и с катастрофическими последствиями спекулировал на фондовой бирже
[222]. Грех финансовой некомпетентности дополнился тем, что он, как выяснилось, тщетно пытается откупиться от бывшей любовницы, которая его шантажировала, — одна из нескольких скандальных связей, которые противоречили его неуклюжести и медвежьей наружности. Хотя Уолтер был неутомимым ученым, который описал 5 тысяч прежде неклассифицированных видов в тысяче с лишним публикаций, он меньше всего способен был возглавить семейную компанию, особенно во время тех бурь, которые маячили впереди. В банке он выглядел так же неуместно, как его зебры на Пикадилли (однажды он действительно прокатился по улице в упряжке из четырех зебр). Даже став членом парламента, он умудрился всего одной речью навлечь на себя гнев и Артура Бальфура, и Герберта Гладстона.
