Итак, в конце 1858 г. Ротшильды отразили вызов, брошенный им не только во Франции, но и на всем Европейском континенте. Во многом это стало возможным потому, что, в то время как средства Перейров оставались в основном парижскими, средства Ротшильдов были поистине многонациональными, а их империя в течение 1850-х гг. дотянулась даже до новых золотых приисков в Калифорнии и Австралии. Благодаря подавляющему превосходству в годы Крымской войны Ротшильды восстановили свое главенство в области европейских государственных финансов. В то же время благодаря их союзу с Банком Франции в период спада 1856–1857 гг.
удалось сохранить конвертируемость валюты, а реформы, которые могли бы облегчить положение Перейров, были отклонены. Последовавшее затем состязание за контроль над железными дорогами Центральной и Южной Европы было неравным. Тем не менее для того, чтобы закрепить за собой важнейшие железнодорожные линии, связавшие Австрию с Германией, Италией, Венгрией и Балканами, Ротшильдам пришлось подражать Перейрам: они учредили собственные варианты «Креди мобилье» в Турине и, что еще важнее, в Вене. После того периода, в силу усложнения структуры, все труднее становится рассматривать растущую деловую империю Ротшильдов как один цельный организм, каким, несомненно, считал империю Джеймс. До 1859 г. Ротшильдам везло в одном знаменательном аспекте: во время Крымской войны они стали кредиторами победителей, а не побежденных. Настоящее испытание ждало их в 1859–1870 гг., когда они неоднократно оказывались по обе стороны решающих конфликтов, которым суждено было перекроить карту Европы.
Глава 3
Национализм и многонациональность (1859–1863)
Потеря Ломбардии… это потеря его железных дорог и дивидендов по его займу!
Граф Шефтсбери, 1859
Вечером в четверг, 14 января 1858 г., в доме Альфонса де Ротшильда на улице Сент-Флорентен ужинал австрийский посол в Париже. Вдруг из Дома Ротшильдов прибыл клерк со срочным посланием. Джеймс, который также присутствовал на ужине, вышел из комнаты, но почти сразу же вернулся — «очень бледный», по словам Хюбнера, — и сообщил собравшимся, что итальянские террористы покушались на жизнь Наполеона III и императрицы Евгении. Понял ли Джеймс, что покушение послужит катализатором еще одного вмешательства Франции в итальянские дела, на сей раз решительно на стороне «революции» и против Австрии? Такое кажется маловероятным; было бы логичнее ожидать, что оставшийся невредимым император выступит против итальянского националистического движения. Вначале он именно так и поступал.
И все же, хотя Наполеон согласился на казнь своего вероятного убийцы, Феличе Орсини, император предпочел воспользоваться им как способом для странного выражения сочувствия делу национализма: перед казнью были преданы огласке два письма, предположительно написанные Орсини. В первом из них утверждалось, что, «пока Италия не вернет независимость, ни ваше величество, ни Европа не могут быть уверены в мире». Если даже этот призыв к оружию составил не он сам, Наполеон, несомненно, собирался на него ответить. Почти сразу же он обратился к правительству Пьемонта; 20 июля он встретился с Кавуром в Пломбьере, где обсуждалось не что иное, как перекройка карты Италии: в обмен на Савойю, по предложению Кавура, Наполеон должен был помочь Пьемонту создать Королевство верхней Италии «от Альп до Адриатики», которое затем образует Итальянскую федерацию с Папской областью, Королевством обеих Сицилий и оставшимися государствами Центральной Италии. Однако лишь в январе 1859 г. Франция и Пьемонт подписали официальное соглашение, символически скрепленное браком дочери Виктора-Эммануила Клотильды и имевшего сомнительную репутацию кузена Наполеона, принца Жерома (кроме того, Франции ради общего блага пожертвовали Ниццу). Но дипломатические маневры промежуточных месяцев, которые сопровождались неоднократными нападками на Австрию во французской прессе, давали Джеймсу все больше поводов для беспокойства — во всяком случае, так казалось.
5 декабря Джеймс отправился к Наполеону с жалобой на статью, которая появилась накануне в «Монитер». Вдохновителем статьи, без ведома императора, выступил Жером. Наполеон, после неловкой паузы, заверил Джеймса, что он «не собирается производить перемены в Италии»; несмотря на его недовольство политикой Австрии, он «уверял его… в своих миролюбивых намерениях». Однако через месяц Наполеон объявил Хюбнеру, что «если отношения [между Францией и Австрией] не так хороши, как ему бы хотелось, это ни в малейшей степени не повлияет на его чувства к его монарху»; слова императора нисколько не успокоили Джеймса, который на следующий день навестил Хюбнера вместе с английским послом Коули в состоянии «большой тревоги». Как передавал Хюбнер, на Парижской бирже началась паника. Позже Джеймс снова отправился к императору, который уверял его, что он не собирался оскорблять Хюбнера. Джеймс «вернулся вполне довольный и добился того, что акции на бирже пошли вверх». Однако всего через три дня рынок снова просел после объявления о браке Жерома и Клотильды; сам Наполеон признал, что, хотя Франция за него, биржа не на его стороне. 23 января, когда Джеймс ездил охотиться с императором, последний многозначительно жаловался на то, что Австрия укрепляет военное присутствие в Италии, и предупреждал, что Австрия «может напасть на Пьемонт». Игра в загадки продолжалась: в конце следующей недели Джеймс спросил, размещать ли ему заем для Австрии. Наполеон не возражал; но в феврале Джеймс заверил Хюбнера, что банк «Братья де Ротшильд» «решительно отказался давать деньги пьемонтцам, пока не устранится всякая угроза войны», несмотря на прямую просьбу со стороны Жерома. 10 марта на бирже вновь началась паника после слухов о том, что попытка Англии взять на себя роль посредника на переговорах провалилась. Хюбнер снова написал о встревоженности Джеймса. Но через две недели, после предложений России о конгрессе и требования Австрии о разоружении Пьемонта, когда в Париж приехал сам Кавур, всем показалось, что кризис снова слабеет. «Итак, господин барон, — обратился Кавур к Джеймсу, по словам очевидцев, — правда ли, что биржа поднимется на два франка в тот день, когда я подам в отставку с поста премьер-министра?» — «Ах, господин граф, — ответил Джеймс, — вы себя переоцениваете!» Примерно в то же время Джеймс стал автором еще одной остроты, ядовито намекавшей на знаменитую речь Наполеона в Бордо, которую тот произнес за семь лет до того: «Император не знает Франции. Двадцать лет назад можно было объявить войну, не нарушив всеобщего спокойствия. Тогда едва ли у кого-то, кроме банков, имелись государственные или коммерческие ценные бумаги. А в наши дни железнодорожные купоны или трехпроцентные облигации есть у каждого. Император был прав, говоря: „Империя — это мир“, но он не знает другого: если начнется война, империи конец».
«Нет мира, нет империи», — мрачно говорил он, а-ля Нусинген. То же самое было в Лондоне, где Лайонел подробно информировал о развитии событий Дизраэли, который получил министерский пост благодаря отставке Палмерстона после дела Орсини. 14 января Дизраэли писал Дерби, передавая сведения, которые, несомненно, поступили из Нью-Корта: «Тревога в Сити велика: в Средиземноморье прекратилась всякая торговля». Ценные бумаги упали не менее чем на 60 млн ф. ст., по большей части во Франции. Еще одна такая неделя сломит Парижскую биржу. «И все потому, что один человек решил все растревожить». В Сити надеются только на одно — что правительство не станет вмешиваться. «Хотя все было решено за несколько дней, пройдут месяцы, прежде чем восстановится спокойствие и мы окажемся накануне огромного процветания».
