В то же время Дизраэли предложил типично образное толкование событий, которое с тех пор часто повторяют как доказательство власти Ротшильдов. 21 июля он предупредил миссис Бриджес Уильямс — одну из своих многочисленных поклонниц средних лет, — что «война в центре Европы, под предлогом восстановления Польши, будет… всеобщей и затяжной», добавив: «Ротшильды, которые в этом году разместили два займа, один для России, а второй для Италии…
естественно, очень нервничают». Через три месяца он по-прежнему был настроен пессимистично: «Польский вопрос — это дипломатический Франкенштейн, созданный из трупных останков благодаря непостижимой ошибке лорда Рассела. В настоящее время мир во всем мире сохранен, но не благодаря государственным деятелям, а благодаря капиталистам. Последние три месяца велась борьба между тайными обществами и европейскими миллионерами. Пока побеждает Ротшильд; но смерть Бийо [президента французского сената и одного из ближайших советников императора во время кризиса] может стать для него такой же роковой, как кинжал польского патриота; кажется, в нашей части света их принято называть патриотами, хотя в Неаполе — всего лишь бандитами».
Это была чистой воды фантазия. На самом деле кризис совершенно не поддавался контролю Ротшильдов; Джеймс и Лайонел могли лишь кипеть от злости, так как из-за неудачных шагов, предпринятых французскими дипломатами, цены на российские и итальянские облигации пошли вниз. Как выразился Джеймс, выслушав страстную речь русского посла о желании Наполеона «перекроить всю карту Европы», «дьявольски неприятно выпускать заем именно сейчас»; но он ни на секунду не верил, что будет война — только «плохие биржи» и «неприятности». Его относительный оптимизм отражал тот факт, что Джеймс был информирован лучше, чем Дизраэли: он знал, что и во Франции, и в Австрии члены правительства разделились по данному вопросу (во Франции Валевский выступал за войну, а Персиньи и Фульд — против), и по этой причине надеялся, что кризис скоро закончится. Джеймс усомнился лишь 17 июня, после второй англо-французской ноты России и беседы с Друином. Тогда Джеймс принял решение продать на 25 тысяч ф. ст. российских облигаций. К концу июля, после долгих дискуссий с принцем Альтенбургским в Вильдбаде, «старый биржевик» (как называл себя сам Джеймс) все же уверился в том, что мир удастся сохранить. И Лайонел в Лондоне тоже был уверен в мире на основании данных, полученных из «Вест-Энда» (то есть от политиков) о «лучших временах». «В Польше — ничего, — передал он своему сыну Лео. — Мы не станем вмешиваться ради поляков, которые нисколько не лучше русских»
[60].
Самым серьезным последствием польского кризиса стало то, что Ротшильдам пришлось отложить свои планы установить долгосрочные отношения с Россией. Финансовые издержки подавления Польского восстания оказались настолько высокими, что подвергли риску выплату процентов по недавно выпущенным облигациям, из-за чего Джеймс и Лайонел вынуждены были вложить около миллиона фунтов под обеспечение еще большего количества российских облигаций. Желание размещать на рынке больше облигаций у них пропало. Нат укрепился в своем пессимизме в связи с финансами России; до конца 1860-х гг. он выступал против участия в любой другой эмиссии русских облигаций. У Ротшильдов имелись и другие причины держаться на безопасном расстоянии от Санкт-Петербурга: в Париже и в Лондоне сильны были пропольские настроения. И Шарлотта, и Альфонс считали это веским доводом в пользу того, чтобы оставить российские операции другим. «Я так рада, что русский заем взяли на себя Бэринги, а не Ротшильды, — писала Шарлотта в апреле 1864 г., после объявления о том, что новую эмиссию провели старые конкуренты Ротшильдов. — Если бы его оставил за собой наш дом… почти наверняка поднялся бы большой шум, что эти ужасные евреи помогают жестоким русским подавить бедных поляков».
До конца 1860-х гг. Россия пользовалась услугами своих традиционных банкиров, Хоупа и Бэрингов, которые в 1866 г. также выпустили крупный заем на 6 млн ф. ст. Джеймсу тоже очень хотелось принять в нем участие. Он «от всего сердца сожалел, что потерял эту страну», когда там можно было сделать «чистое вино». Уже в феврале 1867 г. он начал обдумывать проект, от которого прежде отказывался: финансирование российских железных дорог. На эту тему он имел долгую беседу с царем и его премьер-министром Горчаковым, когда они в 1867 г. посетили Париж. Однако Джеймс был по-прежнему убежден, что России следует не выпускать железнодорожные облигации, а взять государственный заем, выпустив обыкновенные облигации в Париже и Лондоне. Дискуссии по этому поводу ни к чему не привели, как и очередной замысел российского ипотечного банка. Только после смерти Джеймса Ротшильды наконец согласились разместить для России железнодорожный заем.
Шлезвиг-Гольштейн
По мнению Джеймса, поражение Австрии в Италии в 1859 г. стало решающим поворотным пунктом: в финансовом отношении он больше не считал Австрию великой державой. Он считал, что позже главный вопрос заключался в том, как ликвидировать австрийское присутствие в Италии — примерно так, как можно было бы ликвидировать предприятие-банкрот: неплатежеспособной империи необходимо ликвидировать свои нежизнеспособные обязательства — рационализироваться. Джеймс недоумевал из-за того, что его диагноз отвергло не только правительство Австрии, но и, в какой-то степени, его собственный племянник Ансельм, который (подобно его отцу до него) все больше отождествлял себя с режимом Габсбургов, особенно после его назначения в 1861 г. советником императорского финансового комитета в рейхсрате. Что касается слабости Австрии, Джеймс, конечно, во многом был прав; однако из-за того, что сами австрийцы решительно отказывались признавать свою слабость, он склонен был преувеличивать.
Стоило начаться военным действиям в 1859 г., как австрийское правительство обратилось к нему с просьбой о срочном займе в 200 млн гульденов; Джеймс реагировал так, словно Австрия всецело зависела от его милости. Так, он настаивал, чтобы в операции не участвовал ни один другой иностранный банк. Однако подобная монополия была недостижимой мечтой: слишком много конкурирующих банков стремились дать Вене в долг. Первую серию нового займа (в виде лотерейного займа) разместили Бишоффсхайм и Гольдшмидт. Джеймс отомстил, продав австрийские ценные бумаги и отказавшись сотрудничать, когда Ансельм ссудил правительству 11 млн гульденов, оставшихся от займа 1859 г. «Мы ничего не получили от австрийских стерлинговых облигаций, — сердито писал он, — в том числе нет цены, по которой мы можем их продавать». Джеймсу становилось «нехорошо» при мысли о том, что он ссудил деньги Вене, хотя Австрия не предоставила никакого реального обеспечения, и даже поговаривал об иске против австрийского правительства, чтобы защитить «наши деньги». Отношения достигли низшей точки в 1862 г., когда велись продолжительные споры о комиссионных, не выплаченных за облигации 1859 г., и шли разговоры о приостановке выплаты причитающихся по ним процентов. Когда в 1862 г. обсуждалась возможность нового займа Австрии в размере 50 млн гульденов, Джеймс проявил равнодушие: «Не думаю, что нам много достанется, поэтому нам следует сказать Ансельму, чтобы он сообщил нам по телеграфу заранее, за 24 часа, сколько мы возьмем на себя, потому что в Вене ничто никогда не идет по плану. Признаюсь, мне все равно, но я не хочу, чтобы Ансельм говорил, что мы бросаем его в затруднительном положении и не поддерживаем его банкирский дом».
