И 30 млн гульденов, которые потребовались Австрии, чтобы выплатить «военную контрибуцию», были выданы взаймы консорциумом из тридцати банков, куда входили Венский дом и «Кредитанштальт»; вскоре пошли разговоры о дальнейших долгосрочных и краткосрочных займах — хотя, как заметил Альфонс, какое-то время оставалось неясным, «выздоровеет» Австрия или «умрет». И Вюртембергу пришлось сделать заем на 14 млн гульденов, чтобы заплатить контрибуцию; на сей раз львиную долю (10 млн гульденов) разместили у себя Франкфуртский, Лондонский и Парижский дома, хотя им пришлось урезать размер прибыли, чтобы обойти вездесущего Эрлангера. Как и в прошлом, послевоенные операции с контрибуциями стали выгодным источником дохода, даже если прибыль приходилось делить с другими. Что характерно, когда герцог Гессен-Нассау получил 8,8 млн талеров в компенсацию от Пруссии, рядом очень кстати оказался Майер Карл, который посоветовал, куда их лучше вложить. И конечно, после смены власти, как в Шлезвиг-Гольштейне, оживился рынок произведений искусства: именно тогда Адольфу удалось приобрести коллекцию хрусталя великого герцога Баденского. Эстерхази были не единственной знатной центрально-европейской семьей, вынужденной распродавать в 1866 г. фамильные драгоценности.
Итак, все предшествующие события считались делом обычным. Однако, когда стало очевидно, что и Франкфурту придется платить контрибуцию, поводов для озабоченности стало больше. В конце концов, во Франкфурте не было правящего дома; зато в нем были Ротшильды. Любые требования о репарациях, наложенные Пруссией, неизбежно требовали личных жертв со стороны самых богатых горожан. Адольф боялся осложнений еще до того, как Пруссия обнародовала свои требования. «Поведение пруссаков во Франкфурте очень огорчает меня, — писал он в Лондон из безопасной Женевы, — кроме того, я, вероятно, потеряю доход от аренды моего тамошнего дома; кто еще снимет такой большой дом, как дом моего покойного отца во Франкфурте, когда в городе больше нет представителей дипломатического корпуса? А я не могу сдать его человеку, который его перестроит и сделает из него постоялый двор или отель. Вдобавок нам придется платить налоги. Все это крайне огорчительно для меня и очень меня раздражает».
Когда пруссаки выставили счет — для начала на 6 млн талеров, которые затребовал Мантойфель, командующий прусскими войсками, а затем еще и дополнительное требование 25 млн талеров, исходившее от самого Бисмарка, — семья пришла в ужас. От имени Франкфуртской торговой палаты Майер Карл тут же подал протест в связи с огромным размером суммы и телеграфировал в том же смысле Бисмарку. Альфонсу контрибуция, наложенная на Франкфурт, показалась «варварской» — «как что-то из времен Тридцатилетней войны». Он сразу поверил слухам о том, что пруссаки собираются заморить горожан голодом, чтобы добиться их подчинения. Шарлотта даже слышала — со слов «ужасного человека Эрлангера», — что «дядю Чарльза [Майера Карла] бросили в тюрьму. Надеюсь и верю, что это не так, но пруссаки настоящие чудовища». Когда те же слухи дошли до Джеймса, он вскочил и воскликнул: «Ротшильда? Это невозможно!» Ансельм также подписал петицию против «колоссального военного налога» на Франкфурт, хотя он и сомневался, удастся ли достичь чего-либо, поскольку «сейчас преобладает прусское правление кнутом».
На самом деле усилия Майера Карла, направленные на достижение «какого-то соглашения… чтобы… избежать ужасной катастрофы», отчасти увенчались успехом. 25 июля он поехал в Берлин, где обратился к «королю Пруссии, надеясь, что он не так сурово отнесется к бедным франкфуртцам». Всего через неделю его пригласили назад; 6 и 7 августа у него состоялось две встречи с Бисмарком. Условия достигнутого им компромисса в очередной раз демонстрируют, что для Ротшильдов денежные вопросы были важнее, чем вопросы государственных границ: в обмен на согласие по поводу аннексии было решено, что Франкфурт заплатит только первоначальные 6 млн талеров «оккупационных расходов». То, что Шарлотта назвала «превращением старого, доброго, процветающего города наших предков в малозначащий довесок к огромной Пруссии», явно казалось меньшим злом, чем выплата 25 млн талеров. Согласно одному отчету, «дядя Чарльз… добился расположения 76 тысяч горожан… в разгар прусских поборов»; и, баллотируясь в парламент вновь созданного Бисмарком Северогерманского союза, он не забывал напоминать избирателям, как он «отважно сразился» с Мантойфелем в 1866 г., когда его политический противник, либеральный журналист Леопольд Зоннеман, бежал из города. Он выиграл с подавляющим перевесом, победив кандидата от демократов и набрав 6853 голоса против 311, и в свой срок оправдал надежды избирателей, возместив еще 4 млн талеров.
Однако была и другая цена, которую Ротшильдам пришлось заплатить за их отказ помочь Бисмарку финансово. 14 августа, всего за неделю до подписания окончательного Пражского мира, Джеймс наконец последовал совету Бляйхрёдера и предложил разместить прусский заем. Ответ из Берлина был резким. «Зеехандлунг» бесцеремонно сообщал Майеру Карлу, что Франкфуртскому дому отныне больше не доверяют эмитировать прусские облигации в Южной Германии. В сентябре 1865 г. Джеймс с гордостью объявлял, что Ротшильды «не работают на короля Пруссии»; теперь, казалось, король Пруссии больше не нуждался в Ротшильдах.
Глава 5
Облигации и металл (1867–1870)
Нас заставят воевать не из-за внешней угрозы, а скорее из-за излишних свобод, дарованных слишком скоро и слишком быстро.
Джеймс де Ротшильд, 1 февраля 1867 г.
15 ноября 1868 г. скончался семидесятишестилетний Джеймс де Ротшильд, последний из пяти сыновей Майера Амшеля. Несмотря на приступы боли, которые охватывали его время от времени, — чаще всего он жаловался на «боль в глазах» — до последнего года жизни он по-прежнему демонстрировал феноменальную энергию. В феврале предыдущего года он говорил о том, что «хочет уйти на покой», и успокаивал сыновей (словами, которые напоминали его наполеоновскую юность), что «уходя с поля боя, необходимо оставить все мыслимые силы в руках генералов». Но этого так и не произошло. Только в апреле 1868 г. его силы начали слабеть. «Дядя Джеймс очень нездоров, — сообщал Фердинанд, — он почти не ходит в контору и сидит по полдня в своем кресле». Даже в свои последние дни Джеймс по-прежнему наводил страх на младших родственников. «Он бранил меня за то, что я не пишу ему, — взволнованно продолжал Фердинанд, — но, к счастью, до последнего времени не выходил из себя». Характерно, что, когда наступил кризис, сам Джеймс сообщал родственникам о своем состоянии. «Самые ужасные боли делают меня малодушным, — жаловался он в начале октября. — Я почти ничего не вижу и очень страдаю». Однако 31 октября, хотя и прикованный к постели, Джеймс все же собрался с силами и продиктовал своему сыну Эдмонду письмо относительно займа Испании. 3 ноября, несмотря на то, что он испытывал нестерпимые муки из-за желчных камней, и несмотря на заверения Альфонса, что «с ним становится все труднее серьезно говорить о делах», Джеймс отдал последнее записанное распоряжение: продавать рентные бумаги. Подобно своему брату Натану, которого он так напоминал по стилю вести дела, Джеймс умер «медведем».
Для его сыновей земля внезапно сорвалась с оси; для племянников прекращение писем от Джеймса знаменовало конец долгой эпохи, когда «барон», несмотря на их с трудом отвоеванную автономию, все же оставался primus inter pares — первым среди равных. «По крайней мере, — писал Альфонс, — мы можем утешиться, видя, как наше горе разделяют все, большие и малые, старые и молодые»: «Никто не пользовался большей любовью, чем наш прекрасный отец, и никто больше его не заслуживал такого отношения. Помимо самых редких и драгоценных свойств характера, он отличался веселостью, приветливостью в общении со всеми. Его качества завоевывали сердца и всегда привлекали к нему людей. Он оставил нас, по-прежнему… исполненный юношеского духа, в полной мере владея собой, окруженный почтением, любовью и, думаю, что могу сказать, всеобщим восхищением».
