Похороны Джеймса, которые проходили 18 ноября, поистине стали событием французской общественной жизни, а также водоразделом в истории семьи. На родственников, приехавших из Франкфурта (Вильгельм Карл и его невестка Луиза) и Лондона (Энтони, Лео, Натти и Альфред), сильное впечатление произвела огромная толпа, собравшаяся возле дома в день кончины их дядюшки. «Весь Париж пришел выразить соболезнование, — сообщал Лео, — и двор был полон, потому что перед домом проходили и знакомые, и незнакомые… Похоронный кортеж отправился в путь, и бульвары были полны зрителей… то была спонтанная вспышка сочувствия, порадовавшая всех наших родственников». «Я никогда не видел такого скопления людей, как сегодня… сколько народу пришло на улицу Лаффита… — сообщал его старший брат Натти. — 4000 человек прошло через гостиную; говорят, во дворе собралось 6000 человек, а от улицы Лаффита до [кладбища] Пер-Лашез кареты выстроились по 5 с обеих сторон…»
Они не преувеличивали. Даже на парижского корреспондента «Таймс» Прево-Парадоля похороны Джеймса произвели неизгладимое впечатление: «Около 10 улица Лаффита была полна народу со всех частей Парижа… [люди] пришли выразить соболезнования его родным. Не припомню, чтобы когда-либо, не важно по какому случаю, видел, чтобы бульвары от угла улицы до Ворот Сен-Дени были так переполнены; для того чтобы освободить проезд, потребовались усилия нескольких распорядителей». На похороны пришли дипломаты (в том числе посол Австрии Меттерних), главы еврейской общины, в том числе три главных раввина, а также представители Банка Франции, биржи и «Компании Северной железной дороги». Главное, на похороны пришли толпы более мелких банкиров — таких как Герсон Бляйхрёдер и Зигмунд Варбург. Они специально приехали в Париж, чтобы отдать последний долг главе «власти властей». Хотя семья отказалась от воинских почестей, положенных кавалеру Большого креста ордена Почетного легиона, а на надгробной плите высекли аскетическую надпись — просто букву «Р», — похороны Джеймса показались Альфреду «больше похожими на похороны императора, чем обычного человека».
На самом деле император Франции на похоронах не присутствовал, он прислал своего церемониймейстера, таинственного герцога де Камбасереса. Помимо него, на похоронах не присутствовали видные политики. Зато среди телеграмм с выражением соболезнования, посланных главами государств, от австрийского императора Франца Иосифа до американского президента Улисса С. Гранта, была и телеграмма от ссыльной Орлеанской королевской семьи, чей трон Наполеон III фактически узурпировал. Значение этого события не ускользнуло от современников. Как написал Прево-Парадоль в изящно составленном некрологе, опубликованном в «Журналь де деба», Джеймс олицетворял «королевскую семью в мире финансов»: по отношению к королевской семье в мире политики он был «вынужден соблюдать, в разгар то и дело вспыхивавших… разногласий, благоразумный нейтралитет». Хотя «никто не мог упрекнуть его в том, что он в любое время отдавал кесарю кесарево», Джеймс был «скорее гражданином мира, чем принадлежал к какому-то государству в отдельности… При всем том у него имелись свои предпочтения… Разумеется, самым приятным периодом для него была Реставрация… и он придерживался высокого мнения об Орлеанском доме… [Но], обладая повышенным здравомыслием, он понимал, что настоящая безопасность возможна лишь при свободном правительстве. Он серьезно относился к делам; он не доверял поверхностным теориям и не любил рискованные предприятия. Только это отдаляло его от нынешнего времени и придавало ему налет старомодности в глазах поколения, которое не так отрицательно относится к риску не только в делах, но и в политике».
Конечно, в некрологе содержалась слабо замаскированная шпилька в адрес бонапартистского режима — такая критика в прессе стала возможной после того, как в 1867 г. приняли более либеральный закон о печати. Кроме того, замечание было близко к истине: Джеймс в самом деле до последнего относился ко Второй империи двойственно, если не враждебно, чем и объяснялось подчеркнутое отсутствие на его похоронах важных политических фигур.
Смерть Джеймса ознаменовала конец эпохи во многих отношениях. Он был последним представителем того поколения, которое родилось на Юденгассе во Франкфурте. Унаследовав в 1836 г. мантию власти от брата Натана, он помогал семье лавировать во время худшего шторма в ее истории в 1848 г. Хотя он и согласился предоставить Лондонскому дому бо‡льшую автономию, он в основном сдерживал центробежные силы, порождаемые конфликтом темпераментов и интересов внутри семьи. Джеймс преобразил Парижский дом, добавив к изначальным функциям акцептного банка и банка-эмитента инвестиции в промышленность. Он создал собственную железнодорожную «империю». В 1815 г. капитал основанного им Парижского дома составлял 55 тысяч ф. ст.; к 1852 г. цифра составляла 3 млн 541 тысячу 700 ф. ст., а всего через десять лет после его смерти — 16 млн 914 тысяч ф. ст.
[65] Особенно примечательными его достижения делает тот факт, что Джеймсу удалось противостоять не только периодическим финансовым кризисам, но и целой череде суровых политических кризисов, в 1830, 1848 и 1852 гг. Кроме того, на протяжении почти 40 лет он оказывал уникальное влияние на внешнюю политику Франции и европейские международные отношения в целом. Ничего похожего не могло произойти после 1868 г. Ферьер и Северный вокзал — два самых грандиозных памятника, которые он оставил потомкам, — также вписываются в общую картину.
Джеймс, несомненно, был одним из богатейших людей в истории. По мнению «Таймс», его личное состояние, переданное наследникам по завещанию, приближалось к 1 млрд 100 млн франков (44 млн ф. ст.). В «Кёльнише цайтунг» приводилась еще бо‡льшая цифра в 2 млрд франков. Эти цифры, которые даже не включают его обширные загородные и городские объекты недвижимости на улице Лаффита, в Ферьере, Булони и имении Лафит, так громадны, что их трудно себе представить. Если перевести его состояние в проценты от ВВП Франции, 1 млрд 100 млн франков составляют примерно 4,2 %. Однако сохранившиеся документы позволяют вывести более реалистичную цифру. В завещании Джеймса оговаривались выплаты наличными или ежегодная рента его родственникам и нескольким более мелким наследникам (в том числе его слуге), которые вместе составляли приблизительно 20 млн франков. Большая часть этой суммы (16 млн) переходила его жене Бетти. Вдобавок точно не установленный остаток, включая долю Джеймса в совокупном капитале домов Ротшильдов, разделялся между его тремя сыновьями, дочерью Шарлоттой и внучкой Элен
[66]. К сожалению, не сохранились цифры капитала компании за период с 1863 по 1879 г., а цифра за 1863 г. представляет собой приблизительные подсчеты, сделанные Гилле. Однако, помня о том, что в 1855 г. личная доля Джеймса составляла 25,67 %, можно примерно подсчитать стоимость его доли восемь лет спустя: она составляла около 5 млн 728 тысяч ф. ст., или около 143 млн 200 тысяч франков. Невозможно точно оценить недвижимость Джеймса, но то, что содержимое Ферьера оценили в 20 млн франков, в то время как имение Лафит стоило 4,1 млн франков, предполагает примерную цифру в 30 млн франков. Сложив все эти цифры, можно получить сумму приблизительно в 193 млн франков (7,7 млн ф. ст.), хотя, возможно, цифра эта заниженная (неизвестно, сколько ценных бумаг имелось в портфеле Джеймса, исключая его долю в семейной компании, как невозможно и оценить в денежном выражении его огромную коллекцию произведений искусства). «По-моему, — непочтительно шутил Мериме, — очень неприятно умирать, когда у тебя столько миллионов».
