В Париже отождествление себя с «отчизной» проходило по-иному. Сыновья Джеймса, в отличие от собственного отца, были французскими гражданами, и они были педантичны в своем патриотизме. Так, 19 июля Альфонс оставил пост генерального консула Северогерманского союза во Франции. Они подписались не менее чем на 50 млн франков из августовского военного займа. С самого начала Альфонс и Гюстав выражали надежду, что «первые стычки станут благоприятными для французского оружия». Вначале они верили, что события ускорят дипломатическое вмешательство Англии; но по мере того, как война продолжалась, у них все больше становились заметными антипрусские настроения. Приехав в Париж, Фердинанд обнаружил, что его кузены «очень возбуждены и изливают… гнев на пруссаков, Бисмарка и компанию». «Они самые французские французы в своих взглядах и чувствах, — сообщал он в Лондон, — так сказать, святее папы римского». Эдмонд и Джеймс Эдуард, сын Ната, как уже отмечалось выше, служили в мобильной гвардии; Альфонс также отдал долг родине, охраняя парижские крепостные валы накануне прусской осады, как и Натан Джеймс, который, по некоторым сведениям, участвовал в неудачной «вылазке» Трошю к югу от Парижа 30 ноября. 6 августа Мериме услышал о том, что «какой-то Ротшильд» покинул Париж в августе «с заплечным мешком, в котором лежал багет, путешествовал в вагоне третьего класса Северной железной дороги, акции которой на двадцать миллионов держит его дом». Хотя доподлинно известно, что Ансельм вернулся в Вену до Седана, а Артур, брат Джеймса Эдуарда, в конце 1870 г. находился в Брюсселе, у этой истории есть налет злобной сплетни. На самом деле Ротшильды, в отличие от многих богатых парижан, в кризис оставались на месте и рисковали жизнью.
Для французских Ротшильдов трудность заключалась в том, что с самого начала они замечали тревожные признаки поражения. Ансельм случайно оказался в Париже, когда началась война, и он не делал тайны из своих взглядов: «Французы полны энтузиазма, но у пруссаков лучше военная организация, и их армия превосходит французов числом». Альфонс также проявлял пессимизм. «Вино разлито, — объявил он 20 июля, — и, к сожалению, необходимо его выпить. Оно будет довольно горьким». Ранним признаком плохого управления в глазах французских Ротшильдов стала реакция правительства на экономические последствия войны. Разговоры о приостановке конвертируемости франка Банком Франции и неуклюжие попытки не дать золоту покинуть Париж возмущали Альфонса, который предпочитал полагаться на повышение учетной ставки. 4 августа около 2 млн франков серебром, которые Ротшильды посылали в Бельгию в обмен на золото для правительства, были перехвачены полицией, считавшей, что Ротшильды контрабандой вывозят деньги из страны. К 12 августа правительство фактически вынудило Банк Франции приостановить конвертацию, за чем последовал мораторий на векселя: единственная причина, по которой Альфонс не ушел из совета директоров, была, как он выразился, что это значило бы «покинуть пост в момент схватки». Еще тревожнее была просьба «одного высшего военного чина» послать небольшой пакет его ценных бумаг на хранение в Лондонский дом. Как заметил Альфонс, «такая рекомендация с его стороны, как вы можете себе представить, пробудила наши подозрения, и мы намереваемся последовать его примеру…». Они приступили к операции через три дня. 11 августа Джеймс Эдуард переправил в Лондон свою коллекцию редких книг и рисунков. Вскоре и ценные бумаги переправили Ламберту, агенту Ротшильдов в Брюсселе. В день Седанского сражения, по рекомендации Бляйхрёдера, Парижский дом (со значительной прибылью) продал свой пакет акций железной дороги Кельн — Минден.
Однако предотвращение оттока капитала стало меньшей из забот Альфонса. Со сравнительно ранней стадии — задолго до известий о поражениях на фронте — он и его братья боялись, что война поспособствует революции в Париже. Уже 19 июля Гюстав вспоминал 1848 г.; через неделю его брат подробно рассказывал, какие приняты меры для предотвращения «отчаянных попыток» со стороны «левых» устроить «путч» в Париже. На том этапе он еще был уверен в том, что правительство держит ситуацию под контролем; однако к первой неделе августа он понял, что, стараясь предотвратить отток капитала, само правительство позволяет себе «скатиться вниз по революционному склону. Когда-то подозрительными считали аристократов; сегодня во всем подозревают деловых людей». «Опасность исходит скорее изнутри, чем от пруссаков, — мрачно писал он 3 августа. — У нас здесь [в Париже] нет вооруженных сил, и если, по какой-нибудь несчастной случайности, нам придется пережить поражение, кто знает, до каких пределов может дойти ярость низов». Министр финансов, как ему казалось, не в силах противостоять «склонностям определенных членов кабинета, которые считают, что вернулись во времена Французской республики». Если в ближайшем будущем Франция не выиграет войну, предупреждал Альфонс 6 августа, «революционная партия одержит верх». Всего через три дня революция казалась уже не просто возможной, а вполне вероятной в отсутствие военной победы. После созыва Законодательного собрания депутаты призывали не только к отставке Оливье, но и к низложению Наполеона III, который отчаянно пытался собрать новую армию под Шалоном. Насколько понимал Альфонс, падение империи было «свершившимся фактом».
Такое предчувствие революции легко объяснить. Для Ротшильдов (как и для Меттерниха) самым важным уроком новой истории всегда было то, что французская революция может привести к войне в Европе и, наоборот, война с участием Франции может привести к французской революции. Этот страх время от времени влиял на расчеты Ротшильдов после 1815 г., но никогда не оправдывался в полном объеме. В 1830 и 1848 гг. происходили революции без войн. В 1855 и 1859 гг. происходили войны без революций. В 1870 г. история наконец пошла по тому шаблону, какой предвидели Ротшильды. Более того, возможно, именно поэтому Ротшильды вышли из кризиса 1870–1871 гг. относительно невредимыми.
В то же время Альфонс мечтал о маленькой, ограниченной республиканской революции, способной смести бонапартистский режим, к которому его родители всегда относились с таким подозрением и которому он сам открыто противостоял в его последней либеральной фазе. Письмо Альфонса в Лондон от 13 августа доказывает, что он уже завязал отношения с умеренными лидерами республиканцев — «определенными личностями, которых можно призвать в нынешних обстоятельствах, чтобы они оказали влияние на события», — и что они заверили его в своей способности поддержать порядок в стране. По крайней мере один из членов временного правительства народной обороны, Кремье, был старинным товарищем Ротшильдов, и Альфонс поспешил заверить кузенов в добрых намерениях нового режима. «После того как провозгласили республику, — писал он 4 сентября, — вероятно, народный гнев пойдет на убыль и на улицах не будет серьезных беспорядков». Альфонс пылко отрицал любую возможность реставрации бонапартизма или регентства (против чего не возражал бы Бисмарк). Есть доказательства, что они с Гюставом приветствовали бы реставрацию монархии, как Бурбонов, так и Орлеанского дома. Но в тогдашнем кризисе, вызванном поражением в войне, они однозначно приветствовали республику, пусть даже и надеялись в глубине души, что она окажется временной.
Бисмарк в Ферьере
Самым мучительным символом приобщения французских Ротшильдов к общему поражению Франции, несомненно, стала оккупация замка и парка в Ферьере. О такой возможности Альфонс с ужасом думал еще до Седана. 14 сентября, через неделю после того, как началось наступление на Париж, его опасения подтвердились.
