– Для начала – добрый шираз из Лемоны. Коста-су прислали сегодня.
– Правильно, Марулла! Будем худеть!
– Я – буду, а тебе худеть совсем не обязательно. Поэтому для тебя у меня сегодня пирог-медовик.
– Марулла, ты балуешь. Я уже вчера объелась!
– Ничего, милая, тебе только на пользу. Андрюша спит?
– Ой, без задних ног.
– Я сегодня, пока ты по фермам ездила, к нему заглядывала несколько раз. Сидит перед этим своим телевизором, съежился весь, лупит по клавишам, сигаретой в пепельницу не попадает, весь стол в пепле. Я ему – иди, поешь…
– Ой, Марулла, да какое там!.. Его за обеденный стол не загонишь! У них запарка – правки вносили, половина правок не прошла, теперь переписывают. Завтра опять править будут.
– И что, так и не ел сегодня?
– Ну уж нет, со мной так не будет. Я в него час назад полцыпленка с салатом все-таки впихнула – за маму, за папу, вроде того! – рассмеялась Кадри.
– А я наоборот, – Марулла вздохнула, – если дел много, да еще и нервы, так ем и ем, и остановиться не могу. А ты, Кадри?
– Я? Я предпочитаю выпить. И с нервами, и без. За тебя, Марулла! – Кадри отпила из бокала с ширазом. – Костас тоже ушел на боковую?
– Да, замотался мой медвежонок. Уложила, в лобик поцеловала.
– Сказку рассказала?
– Не успела, заснул как младенец.
Кадри залезла в карман штанов, достала сигареты, спохватилась:
– Можно?
– Да кури, кури, что ты спрашиваешь.
– Слушай, Марулла, а сколько Костасу лет?
– Ой, не надо о грустном. Шестьдесят семь.
– А тебе?
– Пятьдесят – два месяца как было.
– Юбилей…
– Глаза бы мои этих юбилеев не видели!
– Марулла, да ты чего?!
– Ничего. Я дни рождения после сорока перестала отмечать. А теперь хочу вовсе перестать их замечать.
– Почему?
– Кадри, доживешь – сама узнаешь.
– Прости, я не хотела.
– Да за что же тебя прощать? В каждом возрасте сходят с ума по-своему. Дай мне тоже.
Марулла прикурила, глотнула чаю, отставила чашку в сторону и потянулась к своему бокалу шираза.
– Хорошее вино… – протянула Кадри, смакуя напиток.
– Мне лемонский шираз больше всех местных нравится. Там земля особая. Он не сладкий у них получается, а терпкий. Душистый такой.
– Марулла, я тебя спросить хочу.
– Спрашивай.
– А как ты с Костасом, ну…
– Как познакомились?
– Ну да. У вас же разница в возрасте какая…
– А, ты об этом? Я ее и не чувствую совсем. Если бы еще не болел мой медвежонок… Я же родилась здесь, в этом доме. Нас у родителей двое – я и младшая. А тут война. Я войну не помню, мне лет шесть было. Только помню, отец все возле приемника сидел, да люди какие-то у нас в доме собирались – отец говорил, многие потом в ополчение ушли.
– А отец?
– Он старый уже был, куда ему… Ну и вот – Костас. Костас в Фамагусте жил, с женой. Мальчишка совсем еще. Жена в положении у него была. В августе, когда большая война кончилась, они с женой решили уехать с турецкой территории. Отправились в дорогу. По пути попали на патруль. Уж не знаю, что там было – Костас не говорит.
– Что, за столько лет и не сказал?
– Нет, говорит, не лезь. Ну и вот. У жены в дороге кровотечение случилось. Ребенок погиб. А пока добрались, у нее сепсис – и за три дня не стало ее. Получается, Костас уходил из Фамагусты с женой и ребенком, а пришел вдовцом и круглым сиротой.
– Жуть какая!..
– Эх, Кадри… Война короткая была. А горе от нее до сих пор длинное.
– А Костас в армии не служил?
– Так его не взяли, у него же этот, как его… врожденный вывих бедра, коксартроз.
– А-а, понятно.
– У него брат старший служил.
– Воевал?
– Воевал. Пропал в первые два дня без вести. Не он один такой. Пропавших была почти тысяча.
– А что с ними стало?
– Да кто ж его знает. Может, подстрелили в ущелье. А может, гусеницами танков размололи. На войне люди звереют.
Марулла замолчала.
– Ну и вот, отец взял Костаса к нам на работу. У нас работников было человек двадцать – ферма большая. Все местные, один Костас пришлый. Он механик хороший, и водитель, и электрик, и сварщик – работы ему всегда было много. А я его привечала. Мне двенадцать, а ему почти тридцать. Он добрый очень был. Любил ножичком фигурки вырезать – обезьян, лошадей, других всяких разных зверей. Научил меня выжигать по дереву. Бывало, вечером сядем во дворе, он фигурку вырежет, мне отдает. А я беру прибор для выжигания – глаза делаю, шерсть, тени разные навожу. Малыши наши фигурки очень любили – мы их потом раздаривали, ничего себе не оставляли. Давай выпьем, что ли!
Выпили.
– Я его почти как за отца почитала. Он же не намного был папы моложе, может, лет на семь-восемь. Спокойный такой, глаза лучистые. Неуклюжий, как медведь, – походка-то из-за хромоты неправильная, вот я его медвежонком про себя и окрестила. А потом папа умер. Мне семнадцать было.
– А что случилось?
– Сказали, пневмония какая-то. Быстротечная. Три дня – и всё. Вот представь. Нас в доме – мама, я и сестра совсем мелкая. И хозяйство – две фермы, оливковые рощи, маслобойня, животные разные. Как с этим справиться? Ну, мама Костаса попросила, чтобы стал управляющим. Он не отказался.
– А женщины у него были?
– Нет. Никого.
– Так и никого?
– Так. Только работа и спать домой. Всё. Ничего его больше не интересовало.
– Ну, и дальше что было?
– Дальше? Мне семнадцать. Как-то раз он к нам домой пришел – бумаги какие-то принес. Усталый такой, лицо серое, осунувшееся. Вечером дело было. Спрашиваю: ты ужинал? Нет, головой мотает. Садись, говорю. Ну, сел. Я всего, что было, ему положила. Он сидит, ест – тихонько так, скромно. Я на него смотрю – а он такой родной. Я и говорю: женись на мне.
– А он чего?
– А ничего. Доел, поблагодарил и ушел.
– А ты?
– А я вздохнула да пошла посуду мыть. А наутро он приходит такой, нарядный – это значит в новой рубашке, у него одна такая была, – приходит и говорит: Марулла, выходи за меня. Я – «выйду».
– Так тебе же семнадцать?
– И что? У нас можно с шестнадцати, если причины.
– Какие?
– Ну, веские.
