– Ты что, беременная была?
– Да нет, что ты, я же еще девчонка!
– А причины?
– Так мама договорилась, и расписали нас. У нас никакой особенной свадьбы не было.
– Почему?
– Я не хотела.
– А он?
– А он как я. Мы с родственниками вечером за столом сидели. Он не ел ничего, только меня за руку держал.
– А ты?
– А я его. Знаешь, я вдруг поняла, что то, что мы делаем, – это правильно.
Кадри встала из-за стола.
– Я в дверь покурю.
– Чего так, мы же здесь сегодня курим?
– Хочу воздухом подышать.
Зачем Марулле видеть мои навернувшиеся слезы?
– Мы с первого дня хорошо жили. Только ребенка у нас не было. Я думала, со мной что-то не то, – у Костаса же мог родиться тогда ребенок от первой жены, значит, он в порядке.
– И чего?
– Да ничего. Десять лет с лишним все ходили мы по врачам, и вместе, и по отдельности. Говорят, здоровы оба. А ребенка нет и нет. Я уже отчаялась.
Кадри вжалась в спинку стула. В кухонную раковину с грохотом падали редкие водяные капли.
– А он?
– А он говорил: не плачь, значит, Богу так угодно. И вот один раз поехал он в Лимассол. Два трактора нам для фермы в порт пришли. Поехал трактора забирать. А путь неблизкий. Сказал: не жди сегодня. Все бумаги, мол, на таможне оформим, на трейлер погрузим, и приеду я. Завтра. Я за день все дела переделала. Села ужинать – кусок в горло не лезет. Включила телевизор, а там фильм.
– Какой, Марулла?
– «Ностальгия» называется. Итальянский. Но снял ваш режиссер, русский, Андреем зовут, фамилию не помню. Ты ведь русская?
– По папе русская. А по маме эстонка.
– Вот, значит, не ошиблась я. Фильм такой – непонятно о чем. Сижу, смотрю. Потом там сцена такая, женщины молятся статуе Девы Марии. А у нее из чрева внезапно со щебетанием птицы вылетают, много птиц! Я так и остолбенела.
– Почему?
– Не знаю. Досматривать не стала. Телевизор выключила и спать пошла. А еще не поздно было. Лето, светлый вечер такой. Я на кровати лежу. И вроде спать не хочется, а понимаю, что засыпаю. Но не совсем – какая-то часть меня не спит. И вдруг вижу эту самую Деву. Будто она в моей спальне, подходит ко мне и ладонь на лоб мой кладет. А ладонь ладаном благоухает, прохладная такая и одновременно горячая – не знаю, как так бывает, но не такая горячая, чтобы больно, а вот одновременно… Постояла подле меня, тут я совсем заснула. А через неделю оказалась я беременной.
– Чудо?
– Не знаю, как и сказать.
– А Костас чего? Обрадовался?
– Да у него словно крылья тогда выросли, лет на десять помолодел! И Димитра родилась так легко, так просто! Весь срок у меня – ни токсикоза, ни осложнений. Все же чудо, наверное. Хорошая девочка.
– Чудесная, Марулла!
– Только залюбили мы ее, конечно. У Костаса она поздняя. Да и я уже не так молода тогда была.
– Как же без родительской любви? Разве лишняя бывает?
– Не бывает, конечно. Но когда слишком много – так и во вред. Но мы ей никогда ничего не указывали, как жить, не заставляли. Пусть живет, как сама может. Она же у нас такая, особенная. Подарок нам наша Ди-митра. И она тебя, Кадри, очень любит.
– Я знаю. Я ее тоже люблю.
– Хорошо с тобой, Кадри. Раньше у меня одна девочка была, а теперь две. Да еще и мальчик! – внезапно звонко рассмеялась Марулла. – А у тебя дети есть? Хотя, что я, знаю, что нет. Хотите с Андреем?
Кадри встала из-за стола.
– Спасибо тебе, Марулла, за всё. И за сегодня, и за вчера, и вообще за всё.
– Девочки мои милые… Пусть у вас у обеих всё будет так, как вы хотите.
– Я пойду, ладно? А то Андрей там один. Еще проснется, испугается без меня.
– Иди. Иди, спокойной вам ночи.
Кадри приоткрыла дверь, выскользнула на улицу. Доктор Сепп. Заключение. Выписка. На машинке, на сероватой бумаге, почти газетной. Шрифт машинки пробил некоторые буквы насквозь, буква «а» вылезала из ряда. Кадри до последнего слова помнила черные острые строки. Острые, как ножи.
Острый двухсторонний сальпингит.
Вторичный гангренозный аппендицит.
Гнойный перитонит. Лапаротомия.
Состояние после аппендэктомии и правосторонней сальпингэктомии.
И как доктор Сепп сказал:
– Вам не следовало делать того, что вы сделали. Я сожалею, что вынужден вам это говорить. Причиной стал найденный у вас гонококк.
И квартиру помнила, с водкой, вермутом и тремя уродами. Как она могла знать, что их будет трое, если нравился только Рейнут! Этот скот потом сказал, что она их заразила. И что их трое, а Кадри одна, и поверят им, а не ей. А через три дня – операционная, доктор Сепп и боль. И ужас. Если бы она тогда знала, какую цену заплатит. Если бы.
Андрюшенька спал, руки раскинув. Разделась, тихонечко обняла. Он чуть пошевелился, прижался, затих.
Прозрачен воздух. Висят картиной в рамке окон – вот Южный Крест, вот – Лебедь, а там – Лук Стрельца. Кадри увидела поле с танцующими птицами. И вот она – тоже птица. Одна из них. В полной тишине легко взмывает в небо, бросает взгляд вниз. Внизу, обнявшись, папа и мама.
– Эви, Эви, – кричит папа, – смотри, Эви, это же наша девочка, она теперь птица! Лети, милая, лети!
И машут ей вслед. А Кадри поднимается – выше и выше, и много их, и из их тел и из их душ рождается танцующий символ бесконечности.
И на последней границе сна вдруг слова, как огнем: «Ты любима! Ты прекрасна!», и уверенность, основанная ни на чем и на всем сразу, – это новая я, и уже никогда мне не вернуться назад.
Глава 27
Да, вот в кино – там всё иначе. В такие моменты за кадром играет тревожная музыка. Или, наоборот, мертвая тишина, слышно, как комар пролетает. На экране – волевой профиль героя. В фоне – сцены из прошлой жизни. Или видения жизни будущей. Чтобы все сразу поняли особость и торжественность момента. Это в кино. А в жизни? А в жизни как в жизни.
Док вышел утром из родительской квартиры на Стромынке. «Мерседес» стоял перед подъездом. На лобовом стекле – ляп птичьего дерьма. К деньгам, значит. Оценив размеры подарка – к хорошим деньгам. Сел в машину, завел двигатель. Занудно мыл стекло, разгребая экскременты дворниками. Давно можно было ехать, но – вот так – стоял, медлил зачем-то. А, ладно…
Набрал по громкой Олафа. Трубку долго не снимали, думал, сейчас включится автоответчик, но тут все же:
– Утро доброе, мой старший друг! Как вы?
