Он встал.
– Михаил Аркадьевич, позвольте приму дело?
Не хотел Эфенбах отпускать Пушкина, в присутствии которого ему было как-то спокойно, на первое дело в году, но отправлять Лелюхина или Кирьякова, а тем более Актаева, и подавно нельзя. Начальник сыска знал: как проведешь первое дело, так и будет. Весь год. А надо бы, чтобы было хорошо. И он дал позволение.
Пушкин спросил городового: по какому адресу происшествие? Оказалось, почти рядом, на Большой Молчановке. Легче пешком дойти.
8
Кто сказал, что мороз вреден женщинам? Дама была так румяна, так свежа, так озорна, что нельзя было не оглянуться ей вслед. Все оглядывались. Мужчины, разумеется. Дамы тоже, но с иным затаенным намерением – разгадать, что в ней такого, привлекающего внимание. Ни беличья шапочка, ни беличий полушубок, ни муфта, ни теплая юбка английской шерсти не были чем-то особенным, чего нельзя найти в модных магазинах на Кузнецком Мосту. Фигурка ее была довольно мила, но строгий ценитель нашел бы в ней недочеты. Лицо миленькое, да только милыми барышнями Москву не удивишь, своих девать некуда, замуж не выдать.
Что же притягивало к ней взгляды? Она пролетала так быстро, что прочим дамам на Тверской улице оставалось одно объяснение: наверняка француженка, умеют они, парижанки всякие, выпускать невидимую пыльцу вроде волшебной. Простая мысль, что барышня, хоть и приезжая, это сразу заметно, счастлива московским морозцем, солнечным утром и вообще святочной Москвой, так что счастье светится в ней магнетизмом, никому не приходила на ум.
Оставляя шлейф взглядов до самого конца улицы, дама вошла в гостиницу «Лоскутную», возвышавшуюся над Тверской и Лоскутным переулком затейливым резным ларцом, будто выпрыгнувшим из русской сказки. С фигурными наличниками на окнах, с коньками на крыше, покрытой разноцветными плашками «в шашечку», с чугунными колоннами у входа, державшими чугунный балкон во весь этаж. Главный, угловой корпус из особого красного кирпича с вставками рисованных изразцов. Гостиница была старой, уютной, добронравной, но совсем не дешевой, далеко не каждому по карману. Оно и понятно: в двух шагах от Красной площади, где открыли Верхние торговые ряды
[20]. Удобно за покупками ходить.
Между тем дама оставила шубку в гардеробе ресторана и вошла в зал. Ресторан «Лоскутной» давно соперничал с рестораном «Славянского базара». Пока в соревновании побеждал последний. Постояльцы гостиницы, конечно, спускались из номеров, а сторонних гостей за столиками было немного. Официант подошел к ней, поздоровался, назвав мадемуазель Бланш, и усадил за столик, какой предпочитала. Она выбирала место, с которого видела всех, оставаясь не слишком заметной. Привлекать всеобщее внимание ей не всегда было нужно. Официант принял заказ на легкий завтрак и обещал вернуться стремительно.
Бланш огляделась. И сразу заметила нечто странное. По проходу между столиков двигалась барышня в вульгарном платье с неприлично большим для утра декольте, с густо наведенными бровями и яркой помадой. Вид канарейки должен привлекать внимание. Чего она наверняка добивалась. Редкие посетители удостаивали ее взглядом, но и не более. Канарейка остановилась около столика, за которым завтракали две барышни, и стала вертеть головой, как будто потерялась или ищет кого-то. Видимо, не найдя знакомого, быстрым шагом двинулась к гардеробу.
Бланш оказалась там чуть раньше. Двинувшись наперерез Канарейке, резким движением ударила ее по кисти руки и подхватила выпавший ридикюль. От боли и удивления Канарейка выпучила глаза, но Бланш прошла мимо, головы не повернув. Как будто разукрашенная девица презрения не стоила. Не раскрывая, она ощупала быстро содержимое: платочек, ключ от номера, две бумажки, наверняка купюры, крохотный блокнотик барышни, аптечный пузырек с каплями. Все самое необходимое.
Войдя в зал, Бланш направилась к столику, за которым завтракали девушки. Одна из них уже заглядывала под стол и вокруг стула, на котором сидела.
– Мадемуазель, это не вы обронили? – сказал Бланш, протягивая ридикюль.
Барышня поспешно встала.
– Благодарю вас, мадам. – Она взяла ридикюль, как великую драгоценность. – Не понимаю, куда он делся.
– Присоединяюсь к благодарности, – сказала ее спутница, оставаясь за столом.
– Не стоит благодарить, мои милые… Будьте внимательны с вещами. В Москве может всякое случиться, – сказала Бланш и чуть сощурилась, как будто плохо видела. – Позвольте, так я вас знаю… Вы же были на рулетке прошлой ночью? А ну, признавайтесь, очаровательные проказницы!
Барышни переглянулись, обменявшись одним им ведомым знаком, и засмеялись.
– Только не выдавайте нас, – попросила та, что оставалась за столом.
– И в мыслях нет, милые! У каждой мадемуазель должен быть свой маленький секретик. Так давайте знакомиться и дружить! – Бланш протянула им руки.
Барышни были счастливы найти новую знакомую. Тем более такую милую и эффектную даму. И даже не слишком старую. Хотя, конечно, три-четыре года разницы для юной барышни, тем более незамужней, – огромный срок. Как вечность.
Бланш первой назвала себя, признав, что гостит в Москве без особых причин, остановившись в «Лоскутной». Настал черед подруг.
Настасья Андреевна Тимашева представилась дочерью тверского помещика. Бланш оценила ее модное и дорогое платье явно заграничного пошива: светлое, с кустовыми розочками по полю и пышными воланами на плечиках. У подруги, прозевавшей ридикюль, платье было куда проще, черное, но тоже от хорошей модистки. Она скромно назвала себя Прасковьей. Девушки были свежи, от них веяло молодостью и заграничным флером, не успевшим замерзнуть российской зимой. Бланш сразу поняла, кто хозяйка, а кто компаньонка, если не прислуга. Это так просто: одна держит спину прямо, другая скромно опускает глаза. У Настасьи сделана утренняя прическа, Прасковья туго стянула волосы в косичку. Да и характеры совсем разные: у одной повелительный, у другой покоряемый. Такие еще дети, что их можно читать, как открытую книгу.
Завязался милый дамский разговор ни о чем. Настасья рассказала, что вынуждена возвращаться домой, чего ей совсем не хочется. А в Москве они проездом с разрешения папеньки. Чтобы отпраздновать Святки в столице, а потом уж окунуться в грусть и скуку провинции. Бланш подумала, что для Настасьи это, быть может, последний глоток свободы: папенька наверняка уже заготовил женишка, сынка соседнего помещика.
– А что вы делали на рулетке? – спросила она, подмигнув.
Настасья взглянула на Прасковью, будто давая ей слово.
– Будучи в Висбадене, заходили иногда в казино, – начала она не совсем уверенно. – Конечно, вместе с дядюшкой, пока он был жив…
– Да, мы путешествовали с моим дядей, – поправила Настасья.
– Наблюдали за игрой… Нам стало любопытно, как устроена рулетка в Москве…
– Кажется, вы делали ставки? – обратилась Бланш к ней.
