И тут пришла замечательная мысль: переодеться в ямщика. Дескать, прислали по важному делу с санями. Грубый голос получится, а под бородой и зипуном узнать будет невозможно. Она уже представила, как объект розыгрыша садится, как она везет его на край Москвы, да хоть к «Яру», а там…
Там должно случиться веселое разоблачение и что-то хорошее, о чем она давно мечтала. Фантазия с ямщиком понравилась еще потому, что будет достойным ответом на одно происшествие, которое Бланш простила, но забыть не могла. Происшествие, которое устроил ей почти две недели назад этот самовлюбленный господин. Ради которого она так старается.
Бланш стала думать, у кого в Ямской слободе лучше одолжить сани и одежку, как ее больно дернули за локоть. Она резко повернулась, чтобы ответить, но девица успела отскочить. Поверх платья нацепила овчинную шубку с шапочкой, на которой болталась вуаль и развевалось чье-то яркое перо.
– Ты кто такая будешь? – спросила она. Губы в красном зло кривились.
Бланш смерила ее беспощадно-женским взглядом.
– А тебе какая нужда, курица крашеная?
Девица плюнула под ноги.
– Я Катя Гузова, меня все знают, а ты что за краля?
– Мадемуазель Бланш, – ответила она, зная, что это легко выяснить у портье.
Гузова недобро ухмыльнулась.
– Ишь ты… Мадемуазель… Бланш… Сдается мне, что не такая ты, как себя показываешь… Музыку знаешь?
[21]
Бланш вдохнула холодный чистый воздух Тверской.
– Чтоб ноги твоей, Катя, в «Лоскутной» не было. Пока я здесь…
Такой наглости Гузова стерпеть не могла, уперла руки в боки, как перед дракой. Дракой женской, кровавой и беспощадной. Где летят перья, букли и слезы.
– И как ты мне запретишь, тщедушная?
– Еще раз увижу, что в ресторане промышляешь, лохань порву
[22].
Тут уж Гузова заулыбалась.
– Вон как запела. Под мамзель наряжаешься, а, гляжу, нашенских кровей…
Бланш так резко шагнула к ней, что Гузова чуть не полетела в снег, попятившись.
– Ни ваша, ни наша, ничья, – тихо проговорила она. – Запомни это, Катя, и заруби на своем носике… Пока он цел.
Гузова невольно смахнула с носа морозную капельку.
– Жалостливая, что ль? – уже без вызова спросила она. – Дур этих пожалела, клеить
[23] помешала…
– Совести у тебя, Катя, нет ни на грош. Они же дети, цыплята домашние. На кого руку подняла?
– У тебя-то совести, погляжу, целые закрома… Ладно, некогда мне с тобой лясы точить, такой сказ тебе будет: еще раз сунешься, запишут
[24] тебя так, что охнуть не успеешь. Поняла, мамзель?
Девка наглая и самоуверенная. У нее наверняка есть дружок-покровитель с ножиком, у которого разговор короткий. Бланш это знала. Но помада на губах Кати горела так вызывающе, что удержаться было невозможно.
– Значит, будет другой сюрприз, – проговорила она.
И пока Гузова пыталась понять, чем ей угрожают, Бланш быстро шагнула к ней и нанесла короткий удар в известную точку под вздохом, от которого нет спасения. Был бы жулик
[25], Кате пришел бы конец неминуемый. А так она не могла ни вздохнуть, ни охнуть, по-рыбьи таращила глаза и повалилась на руки Бланш. Удару этому, простому и коварному, обучил ее когда-то давно тихий господин, имя которого она старательно забыла. Но не забыла прием. В который раз выручил на крутых поворотах жизни.
Было неудобно и тяжело, но мадемуазель сумела свистнуть так, что прибежал городовой. Она что-то прошептала ему на ухо. После чего изумленный постовой принял у нее мягкое тело Кати и держал, пока Бланш не поймала извозчика. Городовой помог погрузить Гузову в пролетку и отправился вместе с ней, куда было сказано. Мужчинами, хоть в форме, хоть в статском, управлять Бланш умела.
11
Чувство глубокой обиды и бескрайней несправедливости переполняло Глинкина. Вместо того чтобы благодарность выразить, его, как преступника, под конвоем отправили в участок. И держат, словно арестанта. А писем половина адресов не дождалась. Думают, запил Глинкин, валяется в сугробе. Никто не поверит, что честный почтальон поплатился за щепетильность.
Обхватив сумку, Глинкин сидел на лавке для посетителей и даже отказался от чая, который ему по доброте душевной предложил городовой. Почтальон решил, что рта не откроет, пока пристав лично перед ним не извинится.
Стоило только помянуть пристава, как он явился. Не один, с моложавым господином, которого Глинкин не знал. Господин этот подхватил венский стул, поставил напротив, уселся и снял шляпу. Нефедьев держался позади него.
– Господин Глинкин, – сказал Пушкин строго официальным тоном. – От имени сыскной полиции Москвы приношу вам благодарность за проявленную расторопность. Если бы не ваши старания, тело бедной мадам Терновской еще долго бы не нашли… Благодарю вас…
Глинкину протянул руку. От такого уважения властей почтальон воспрянул духом и крепко пожал протянутую ладонь. Чем пристав был крайне недоволен: подобного либерального заигрывания с народом не одобрял. Народ должен знать, что власть – это кнут и кулак. А более народу знать не полагается. Так было, так есть и так будет. На том стоит полицейское государство. Крепко стоит, не своротишь…
– Позволите несколько вопросов по существу?
Теперь Глинкин готов был отвечать на любые вопросы, все одно график разноски безвозвратно погиб.
– Почему вы были уверены, что мадам Терновская дома?
– Как же иначе? – удивился почтальон. – Почитай, каждый день к ней захожу. В одно время по маршруту…
– Вчера заходили?
– Никак невозможно. Новый год, праздник, в почтово-телеграфной конторе день неприсутственный. Накопленную корреспонденцию сегодня разношу…
– Мадам Терновская много писем получает?
– Бывает, по три, а то и четыре за день. Да и сама корреспонденцию шлет. – Тут Глинкин осекся: не проболтаться бы про свой заработок.
Пушкин понял, что почтальон имеет небольшой интерес с этих писем: самый веский аргумент, чтобы поднять тревогу.
– Откуда она получала письма?
Почтальон уважительно присвистнул.
– Да уж множество мест. Из Лондона, из Парижа, даже из Нового Йорка в Америке. Также из европейских городов: Висбаден, Гамбург, Монте-Карло… Почитай, весь Всемирный почтовый союз. Таких марок навидался, доложу вам, редкая коллекция могла быть собрана…
