Совершенно по-детски Настасья захлопала в ладошки. Шалость ей нравилась.
– Как это славно! А то нам жизни нет от московских тетушек… То езжай к вашей тетушке, то к Живокини, то к Терновской… Сил никаких нет…
Он и ухом не повел. Напротив, изобразил внезапную радость.
– Так вы племянница Анны Васильевны?
Настасья выразила удивление.
– Разумеется, она родная сестра моей покойной матушки… Разве мадам Львова вам не сказала?
– Конечно, говорила. С делами сыска из головы вылетело, – сказал Пушкин. – Когда же вы навещали ее?
– Третьего дня, – ответила Прасковья, помогая не менее забывчивой Настасье.
– Выходит, вечером тридцать первого декабря… А признайтесь, тетушка потом повезла вас на рулетку? – И он шутливо погрозил пальцем.
Секреты барышень только им кажутся тайнами. Все было на виду. В обмене взглядами, в подавленных смешках.
– Только не выдавайте нас мадам Львовой, – хихикнув, сказал Настасья.
– Ни за что не выдам, – обещал Пушкин. – Много проиграли?
– Я не играла, – быстро ответила Тимашева. – Мне нельзя играть на рулетке. Запрещено. Категорически… Это Прасковья ставила, она играла…
– Немного мелочи проиграли, – сказала Прасковья.
Пушкин вдруг хлопнул себя по лбу.
– Так вы наверняка видели, как Анна Васильевна сорвала банк на рулетке. Об этом вся Москва говорит…
– О да! Загребла кучу денег. Еле в сумку засунула…
– На другой день поздравили тетушку с победой?
Настасья поморщилась. Прасковья поддержала ее, как истинная компаньонка.
– И в мыслях не было. Она такая скучная, говорит только о деньгах и процентных бумагах, о росте акций и облигациях… Невозможная тоска… И такая жадная, что даже чаем не угостила…
– Родной племяннице не налила чашки чая и самовара не поставила? – поразился Пушкин.
– Представьте себе…
– Никогда бы не подумал. Анна Васильевна такая милая…
– Милая? – спросила Настасья. – Вы ее с кем-то путаете… Помню, лет пятнадцать назад, когда жива была маменька, приехали мы в Москву. Отправились навестить тетушку Терновскую. До сих пор помню, как мама просидела с ней за пустым столом, а меня даже конфетой не угостили! Старая карга…
Детская обида была еще горяча. Пушкин не мог за это осуждать. Сам не забыл кое-какие истории. Он вынул карманные часы и присвистнул.
– Беседа с вами, Настасья Андреевна, доставила истинное удовольствие, – сказал он. – Служба не ждет. Прежде чем мы расстанемся, должен кое о чем предупредить. Мадам Львова только с виду кажется простоватой. Она умная и догадливая. Если вы сегодня собрались на рулетку… – он взял паузу, чтобы проверить догадку. Догадка была верна: барышни хотят волновать кровь, – …то имейте в виду: мадам Львова будет там. Почти уверен, что она догадалась о вашей милой шалости…
Между барышнями состоялся немой, но такой очевидный диалог: «Что делать?» – «Ой, не знаю!»
– Благодарю за дружескую помощь, – сказала Тимашева.
Пушкин встал.
– Настасья Андреевна, не сочтите за дерзость с моей стороны, примите как плату за вашу свободу, – сказал он. – Прошу вас легонько коснуться губами моей щеки в области скулы…
Просьба была столь невинна и удивительна, что Тимашева даже не стала спрашивать, для чего это нужно. Привстав на цыпочки, она поцеловала его братским, то есть сестринским, поцелуем. Хотя, быть может, чуть нежнее, чем позволял братский поцелуй. В ответ Пушкин старательно облобызал ей руку.
Вдалеке раздался грохот. Возможно, в ресторане тарелка разбилась. Об пол. И вдребезги. Пушкин остался доволен результатом.
– Будет настоящая нужда в моей помощи, посылайте в сыскную. Здесь недалеко, в Малом Гнездниковском.
Настасья была ему благодарна. Простились они почти друзьями, что бывает, когда участвуешь в заговоре против тетушек. Тут уж и Прасковья улыбнулась ему дружеской улыбкой.
Выходя из «Лоскутной» на ночную Тверскую, Пушкин подумал: как хорошо подобрали родители Тимашевой для нее компаньонку: барышни довольно похожи. Если, конечно, сильно присматриваться во внешние черты. В характерах же ничего общего – хозяйка и прислуга.
Он еще подождал, не выйдет ли Агата. Добровольная помощница сыскной полиции так и не объявилась. Не иначе блюда подходящего не нашлось.
21
Эфенбах по опыту знал: стоит чему-то начаться, оно непременно продолжится. Вот утром приволок городовой воровку на себе, так извольте видеть: вечером другой городовой притащил господина. Хоть и не на себе, но какая линия намечается! Возьмут еще моду прямо в сыск водить кого ни попадя, так жизни не будет. Участкам только дай. Сядут на шею. Михаил Аркадьевич уже хотел показательно отвадить городового от вольности, но тут вмешался Пушкин. Оказалось, доставка по его просьбе. Начальник сыска выразил надежду, что подобное не повторится, и удалился в кабинет.
А Пушкин предложил задержанному господину присесть у его стола. Что тот исполнил молча. На лице его бушевала буря негодования и возмущения, желваки так и ходили. Еще немного, и лопнет мыльным пузырем. На пузырь, ухоженный, пахнущий помадой для усов и одеколоном, более всего он и походил. Так и просится в зарисовку блокнота.
– Полагаю, господин Лабушев?
Пузырь не лопнул, но чуть сжался.
– Откуда вам известно мое имя? – спросил он, опираясь на тросточку.
– Вопрос в ином: что вы забыли в доме мадам Терновской? – спросил Пушкин и обратился с тем же вопросом к городовому.
Оборин четко доложил: около шести вечера означенный господин пытался проникнуть в дом. Для чего открывал ключом навесной замок.
– Не подошел ключ, господин Лабушев?
Мужчина в летах, следящий за своей красотой, создание довольно хрупкое. Себя он создает для успеха в женском обществе, часто чтоб жить за счет женщин, порой не стесняясь примитивно их обворовывать. Внешне оставаясь благородным и мужественным, на самом деле пропитывается женскими манерами. Вот и сейчас Лабушев закатил истерику. Крики «я не позволю!» и «я буду жаловаться начальству!» грохотали в приемной части сыска. Что не сильно удивило чиновников. Эти стены и не такое слыхали. Что же до Оборина, то городовой посмеивался в усы, наблюдая цирк.
Истерика закончилась тем, что Лабушев выдохся и тяжело дышал.
– Повторяю вопрос: зачем пришли к Терновской?
– Я буду жаловаться на произвол, – еле слышно пробормотал Лабушев.
– Как вам будет угодно. Имею право задержать вас и под конвоем городового направить в участок. На трое суток.
Первая искорка страха мелькнула в глазах.
– На каком основании? – спросил Лабушев. Куда как робко.
