– Прошу простить, месье, но подобные сведения мы не предоставляем… Желаете что-нибудь еще?
Чтобы не тратить время на уговоры, Пушкин показал зеленую книжечку Управления московской городской полиции и назвал свой чин. Приказчик вполне был удовлетворен. Он раскрыл гроссбух, который держал рядом с несгораемым ящиком кассы, пролистал страницу и нашел последние записи ушедшего года.
– Госпожа Живокини Вера Васильевна, проживает в собственном доме на Большой Молчановке, – прочел Блум и повернул книгу к полицейскому. – Извольте взглянуть…
Почерк был мужским. Приказчик записал со слов покупательницы.
– Не могли бы вы описать даму? – спросил Пушкин.
Вопрос поставил в тупик. За эти дни перед Блумом прошло столько лиц… Он постарался и вспомнил.
– Такая пристойная дама… В возрасте… Я бы сказал: за пятьдесят… Вдова.
– Как поняли?
– Не было обручального кольца и выглядит она как вдова, – ответил Блум.
– Полная?
– Скорее нормального сложения…
– Ростом выше моего?
Чуть прикрыв глаз, Блюм прицелился на Пушкина.
– Я бы не сказал… Средней рост для дамы…
– Во что была одета?
– Прошу простить, не могу припомнить…
– На ней был платок, белый с красными бутонами?
Приказчик с сожалением пожал плечами. Кто в оружейном магазине будет смотреть на платки покупателей…
– Для чего она покупала оружие?
Прежде всего Блум заметил, что оружием пистоль можно назвать с большой натяжкой. Скорее игрушка. А вот пожелания дамы помнил: она искала подобную модель и никакую другую. Отказалась от куда более дешевых и красивых револьверов, какие обычно нравятся дамам. Ему пришлось поискать, модель на витрине не держали. Товар не ходовой…
– За сколько продали пистоль?
– Триста рублей, – с гордостью ответил Блум. – И без уступки. Мадам не торговалась…
– Сколько она купила патронов?
Наивному вопросу Блум вежливо улыбнулся.
– Вещь антикварная, к ней патронов не полагается. Немного пороха и стальной шарик. Вот и все. Порох где угодно купить можно. А вот шариками не торгуем… Могу быть еще полезен?
Вынув блокнот, Пушкин набросал быстрый портрет и показал.
– Это она?
Блум запоминал мельчайшие отличия в оружии, но вот лица…
– Довольно схожие черты, – осторожно ответил он.
– По фотографии сможете узнать?
– Будет значительно проще, месье…
– Тогда прошу завтра прибыть в 1-й участок Арбатской части, это в Столовом переулке.
– Зачем в участок? – спросил Блум. Ходить в полицию не было никакого желания.
– Вам будет предъявлена мадам Живокини для опознания. Я предупрежу пристава. Он вас встретит.
Приказчик окончательно растерялся.
– Как предъявлена? В камере?
– Почти, – сказал Пушкин, пряча блокнот. Не стоило пугать месье Блума заранее тем, где ему предстоит взглянуть в лицо покупательницы.
22
В доме было шаром покати. Агата Кристофоровна призналась: кроме кофе, ничем угостить не может. Тимашеву было все равно: кофе так кофе… Отдохнет с дороги и поедут ужинать. Соскучился по московским ресторанам. Лучший выберет: «Славянский базар» или «Эрмитаж». В «Яр» далеко ехать и нет желания.
Заварив кофе, тетушка стала угощать разговорами. Тимашеву хотелось знать, чем живет Москва. Она рассказывала, тщательно следя, чтобы не сболтнуть лишнего. Тимашев слушал рассеянно, зевал и развалился на диванчике, целиком заняв его. Тетушка примостилась рядом на стуле.
– Как свояченицы поживают? – спросил он, имея в виду Терновскую и Живокини.
Сказать, что они в полном здравии, или подобную ничего не значащую фразу у Агаты Кристофоровны язык не повернулся.
– Давно с ними не виделась, – ответила она, что было чистой правдой.
– Анна все так же до денег жадна? – Тимашев презрительно хмыкнул.
– Да, что-то там делает с акциями. Я не вхожу в эти вопросы…
Тимашев хлопнул по диванной подушке.
– Все копит и копит, кому достанется, – сказал он. – Ума не приложу, что Анне вздумалось звать меня по срочнейшему и важнейшему делу… Столько лет не виделись, ни слуху ни духу от нее. На похороны Амалии приехать не изволила, отговорилась болезнью, и вдруг – возжаждала увидеть… Агатушка, не знаешь, в чем дело?
– Так в телеграмме и написала: «срочнейшее и важнейшее» дело? – Агата Кристофоровна умела увиливать от ответа.
– Нет, что-то вроде: «дело идет о жизни и смерти»… Да какая разница, если я приехал… Чего ей от меня надо?
– Не знаю, она умерла…
Тетушка не поняла, как это случилось. Слово вылетело само собой, без спроса. Она так держалась, так была осторожна, обходила острые углы и вдруг – на тебе, ляпнула. Любимый племянник теперь душу вынет… Такая глупость… Жалей не жалей – а слово не воробей. Вылетело – из рогатки не собьешь.
Андрей Алексеевич даже присел на диване.
– Как умерла?
Агата Кристофоровна взяла его за руку.
– Андрей, ты только не волнуйся. – Она помнила, что у него слабое сердце.
Как по заказу, Тимашев схватился за левую часть груди.
– Ох, как кольнуло… Ох, больно… Ох-хо-хо…
Тетушка всполошилась, вскочила, но вспомнила, что, кроме нюхательной соли, других лекарств не держит…
– Тебе плохо? Сбегать в аптеку?
На нее махнули рукой, дескать, прекрати панику. Тимашев вынул из внутреннего кармана пузырек темного стекла и пипетку. Набрав половину стеклянной трубочки, выпустил на язык. Прилег, положив голову на спинку диванчика, и закрыл глаза. Стоя над ним, Агата Кристофоровна не знала, чем помочь.
Наконец Тимашев медленно и глубоко вздохнул.
– Отпустило… Надо будет вашим московским врачам показаться, раз уж приехал… – И он сел так бодро, будто ничего не было. – Теперь понимаю, зачем Анна меня вызвала: проститься перед смертью хотела… Прощения попросить за то, как она с Амалией обошлась… Видно, совесть замучила. А я не успел… Оглашение завещания когда будет?
– Не имею понятия, – сказал тетушка, отвернувшись. Врать вот так, в глаза, ей было тяжело. Это не розыгрыши устраивать…
Пробормотав поминальную молитву, Тимашев быстро перекрестился.
– Когда же Анна преставилась? Телеграмму второго отправила… Выходит, третьего января? Или вчера?
– Андрей, прошу тебя, не волнуйся, все уже случилось…
– Да, и то верно, не воротишь… Узнать бы, когда завещание оглашают…
