Игра началась. Эфенбах посматривал за гостями, но ничего подозрительного не замечал. Играли, как обычно, кто-то просаживал рублей двадцать, другому удавалось забрать десятку со стола. Месье Клавель ободрился, метал шарик и не давал сигнала, о котором заранее условился с Михаилом Аркадьевичем.
Незаметно Эфенбах стал больше следить за игрой, чем за игроками. Тем более новых не появлялось. Номера выпадали без всякой логики и системы. Только он начинал думать, что разгадал, какой будет следующий удар, как рулетка обманывала. Его уже подмывало сделать ставку. Михаил Аркадьевич крепился как мог. Убеждая себя, что нельзя мешать редьку с зефиром: он здесь по службе, а не для развлечений.
Где-то через час после начала в зал вошла барышня в бедном платье и стала следить за игрой. Вид ее и поведение вызвали подозрения. Эфенбах стал приглядывать особо, отмечая нездоровое подергивание губ. Как будто что-то быстро-быстро говорила про себя. Вроде как молится… Как вдруг она метнула на zero сто рублей. Месье Клавель подал знак. Михаил Аркадьевич изготовился.
Шарик полетел. Вскоре цилиндр замедлился. Шарик, замедлив бег, нырнул на zero. Барышня сжала кулачки, когда ей отсчитали три с половиной тысячи рублей. Теперь крупье подавал сигналы, чуть не размахивая руками. Эфенбах изготовился к решительным действия. Но удачливая барышня чего-то ждала: пропустила четыре кона. Как вдруг поставила весь выигрыш на «16». Месье Клавель прикинул: если ставка сыграет, она выиграет 122 500 рублей… Чудовищно. Но что он мог поделать? Только запустить цилиндр и шарик.
Замедлившись, шарик направился ячейке «16». Но что-то его подтолкнуло чуть дальше. Он упал в соседнюю ячейку «33». Крупье объявил выигравшие ставки (черное, нечет, больше половины) и с большим облечением сгреб деньги барышни. Засмеявшись истерически, она упала в обморок. Игроки не знали, что делать. Эфенбах проявил себя джентльменом, а не только полицейским: поднял ее и отшлепал по щекам, чтобы барышня пришла в чувство. Он хотел сделать строгое внушение, дескать, не ходи на рулетку, если разумом слаба, но тут с улицы долетели сухие щелчки.
Михаил Аркадьевич подумал: неужели выстрелы? Но тут же отбросил подозрения. Кто будет стрелять ночью на Спиридоновской? Такое и уму вообразить невозможно. И он принялся учить непутевую барышню жизни. Только недолго. Не сказав доброго слова своему спасителю, она сбежала. А Эфенбах в который раз убедился: не понимают люди, когда добро им делаешь…
25
Агата присела на корточки. То, что она увидела, было ужасно. Из правой груди Пушкина торчала рукоятка ножа. Он еще был жив.
– Пушкин… Миленький… Что же это… Прости… Прости меня… – говорила она, не разбирая слов. Агата не знала, что делать, но поняла одно: Пушкин, мерзкий, холодный, наглый, надменный, закрыл ее собой, получив удар ножом. Который предназначался ей. И теперь ему оставались считаные минуты… Сейчас умрет. У нее на глазах. Она не может даже помочь. Даже обнять напоследок нельзя…
– Не помню, мадемуазель Керн, чтобы мы переходил на «ты»…
Даже умирая, уже еле дыша, он оставался собой… Перед Агатой поплыли и ночь, и улица, и фонари над входом. Слезы текли сами собой…
– Алексей… – проговорила она.
И тут Агате показалось, что она окончательно сходит с ума. Пушкин, у которого жизни осталось на волосок, схватился за рукоятку и с силой выдернул нож. Финка была небольшая, но беспощадная.
Агата зажмурилась. Представила, что сейчас из раны хлынет фонтан крови. Но вместо мерзких звуков она услышала, скрип ботинок. И разжала веки.
Над ней возвышался Пушкин. Стоял он вполне уверенно. Хотя должен был лежать в предсмертных конвульсиях. Агата не верила собственным глазам. Не говоря уже о сердце и чутье. Те снова помалкивали.
Откинув полу пальто, Пушкин полез внутрь, туда, где должна был хлестать кровь, и вынул блокнот. В середине черной обложки виднелся порез. Пушкин скинул стягивающую резинку и пролистал страницы. Лезвие прошло насквозь и уткнулось в картон задней сторонки обложки.
– Прекрасный блокнот испортили, – сказал Пушкин, будто уронил его в лужу.
Хотелось сказать так много, что Агата просто не могла открыть рот. Она поднялась, сдерживаясь и не замечая слез…
– Благодарю вас, господин Пушкин, что спасли меня от неминуемой смерти…
– Это вам за ридикюль досталось?
– За то, что отказалась водить купцов на майдан, где они бы проигрывались в карты, – ответила она.
Пушкин кивнул. Кажется, одобряя ее поступок. Он еще листал страницы. Агата заметила, что в блокноте остался ее портрет. Рисунок пересекал разрез. Почему-то ей стало приятно: как будто именно эта картинка спасла Пушкина. Хотя какая теперь разница… Такие глупые мысли в голову лезут…
– Можете идти на рулетку, – сказал он, пряча блокнот и не обращая внимания на дырку в пальто. – Опасность вам больше не угрожает.
Кивнув на прощанье, Пушкин пошел прочь. Как будто ничего и не было.
Агате захотелось хоть снежок ему кинуть в спину. Стерев варежкой слезы, она погрозила кулачком. И пробормотала что-то такое, что предназначалось только ему.
Пушкин все равно не мог услышать. Он пошел на угол Малой Никитской.
– Благодарю, городовой, отличный выстрел, – сказал он Лапину, вокруг которого собрались постовые. – Это вор по кличке Меток, отъявленный негодяй. Сделано правильно… Сообщу приставу Нефедьеву о вашем геройстве…
– Рад стараться, ваш бродь, – отвечал городовой, который никак не мог прийти в себя: застрелил человека.
– Я слышал, как вы сделали предупредительный выстрел в воздух, – сказал Пушкин и протянул руку. – Так и доложите поручику Трашантому. Когда будет оформлять протокол.
Городовой пожал руку чиновнику сыска с большой радостью. И облегчением. Выстрелить в воздух совсем забыл.
26
Спросонья Прокопий никак не мог понять, чего от него хотят. А когда уразумел, отстегнул от кольца нужный ключ. И снова улегся на лежанку. Хочется господам по ночам бродить – их забота. А его дело маленькое…
Пушкин не пошел напрямик. Свернул в Кречетников переулок и, не жалея ботинок, миновал снежное поле. К крыльцу вышел никем не замеченный. Если не увидеть глубоких и свежих следов в саду. Он тихо отпер замок, вошел и затворил дверь.
Дом мадам Живокини быстро промерз. Как будто хозяйка согревала его. В темноте Пушкин нашел свечу и зажег. С улицы огонек не виден, шторы плотно прикрывают. Даже мадам Медгурст ничего не заметит.
Искать ночью со свечкой в незнакомом доме было не слишком легко. Пушкин знал, что нарушает закон злейшим образом. Но ему нужны были доказательства. После оружейного магазина формула сыска вдруг показала решение. Оно было столь же странным, сколь и недоказуемым. Без материальных улик его не примет даже Эфенбах. Не говоря уже о судебном следователе и присяжных. Он хотел найти нечто важное, завтра заставить пристава явиться в дом и у него на глазах законно и чисто предъявить улику. Только пока ничего не попадалось.
