Агата поднялась и подошла к нему.
– Убийца. – Она указала на него пальцем. Как сама справедливость.
Иков вздрогнул, но еще держался молодцом. Как сам полагал.
– Что за оскорбления, – не слишком уверенно сказал он. – Господин городовой, прошу оградить меня…
– Убийца, – повторила Агата и рухнула на стул.
12
Нечасто чиновника сыска встречают цветами. Лабушев отшатнулся от двери, сжимая букет. Он был в жилетке, ворот сорочки расстегнут. На лице его застыл страх.
– Нет, нет, не надо, – проговорил он, закрываясь букетом. – Близко не подойду к ней… Слово чести…
Что так напугало пожилого джентльмена, тайны не составило. Во всяком случае, для Пушкина.
– Надеюсь, мадемуазель Тимашева избавлена от ваших услуг окончательно, – сказал он, проходя в квартиру.
– Разумеется, окончательно, можете не сомневаться. – Лабушев отбросил букет. – Могу быть чем-то полезен, господин Пушкин?
От шарма и гордой осанки не осталось ничего. Петр Ильич был откровенно жалок. Пушкин спросил разрешения сесть. Ему услужливо предоставили стул, один из двух оставшихся.
Тут надо заметить, что обстановка квартиры господина Лабушева просилась иллюстрацией в нравоучительный роман. В котором заядлый игрок опускается на самое дно. Что другим игрокам должно послужить предостережением. Петр Ильич пребывал на самом дне. От картин на обоях остались следы, вместо ковра – потертый паркет, окна зияли карнизом без штор, ни одной безделушки или милой вещицы, без какой не обходится настоящий джентльмен. Не заложены остались только стулья. Страсть к игре имела одно положительное последствие: в квартире было просторно. Лабушев тщательно скрывал от всех, в каком положении оказался. Но что можно скрыть от полиции…
– Простите, угостить вас нечем, – смущаясь, сказал он.
Из кармана пальто, которое некуда было повесить (вешалка тоже заложена), Пушкин вынул фотографическую карточку, но пока не повернул лицевой стороной.
– Господин Лабушев, как давно вы знаете своих двоюродных сестер Терновскую, Живокини и Амалию Тимашеву?
Петр Ильич картинно уселся на стуле и закинул ногу на ногу.
– О, сестры Завадские! О, моя юность… Как веселы мы были, как искренне шутили, как верили судьбе… И что же? Что осталось от нашей юности? Осколки…
Это была декламация с особой романтической интонацией.
– То есть вы были с ними в Висбадене, – сказал Пушкин.
Лабушев изобразил рукой нечто из репертуара кафешантана.
– Ах, Висбаден, моя юность… Как весело летело время… Какой там роскошный курзал с рулеткой… Но знаете, юноша, – Петр Ильич явно пришел в себя, – …скажу вам откровенно: попутешествуешь за границей, и хочется домой, в родную Москву. Где еще наешься до отвалу за рубль!
Не стоило узнавать, чем теперь питается Лабушев, что наедается за рубль. Хотя на Сухаревке за копейку нальют миску варева, в котором чего только нет, а за другую – ломоть из отбитой муки. То есть из пыли, что вытряхивают из мучных мешков. Народ не брезглив.
Пушкин выставил фотографию, на которой в два ряда сидели пять барышень.
– В нижнем ряду госпожа Терновская, Амалия Тимашева и некая мадам Львова, – сказал он, не глядя на снимок. – Во втором ряду мадам Живокини. Кто рядом с ней?
Петр Ильич даже не сделал попытку поискать пенсне и монокль, которых у него давно не было. Но и разглядывать не стал. Фотография была ему знакома.
– Что вас смущает? – спросил Пушкин, видя, как пожилой джентльмен не решается на откровение. – Кто она? Только не говорите, что не помните. Не поверю.
Угроза подействовала.
– Она давно умерла, – сказал Лабушев, отводя взгляд от портрета.
– Тем более назовите ее имя…
Лабушев заерзал, будто хотел убежать. Да только некуда.
– О ней не принято говорить среди родственников… Она всеми забыта…
– Что барышня совершила столь ужасное? Увела богатого жениха?
Подхватив стул, Петр Ильич пересел почти вплотную.
– Никому не расскажете? – шепотом спросил он.
Об этом можно не беспокоиться. Сыскная полиция даже любимых тетушек держит в неведении. Только господину Эфенбаху позволяется узнать все тайны. Если он, конечно, пожелает.
– Прошу, – сказал Пушкин.
– Это их сестра Полина… Родилась вместе с Верой Васильевной…
– Почему ее вычеркнули из семьи?
Почти на ухо Лабушев раскрыл Пушкину страшную тайну.
Оказывается, тридцать лет назад, когда юные барышни Завадские отдыхали на висбаденском курорте, Полина совершила ужасный поступок: украла деньги, которые должны были пойти Амалии в приданое, и сбежала с ними. Семья оказалась на грани катастрофы. Если бы не чудесный выигрыш Амалии, она бы не смогла выйти замуж за Тимашева.
– Разве Амалия не проиграла все? – спросил Пушкин.
Петр Ильич согласно кивнул.
– Вы правы, спустила до нитки, что могла. Но наследство не тронула. И тут такая подлость… Деньги ведь не в банке лежали, а в номере гостиницы… Такие тогда были наивные и чистые нравы…
– Сколько Амалия выиграла?
– Сто сорок тысяч франков! – с уважением и завистью сказал Лабушев. – Фантастика!
– Знала секрет рулетки?
– О, если бы… Сколько раз я умолял Амалию открыть тайну! Она отвечала, что это чистое везение. Была в отчаянии, и небеса сжалились над ней…
– Что произошло с Полиной?
– Утопилась в Рейне, – сказал Петр Ильич так, будто проглотил леденец.
– Сами видели?
– Ну что вы… Полиция сообщила… После кражи был устроен розыск, на берегу нашли только обрывок юбки Полины… Она скрылась в холодных водах Рейна… О чем был составлен протокол. С немецкой полицией шутки плохи… У них все учтено и занесено в протокол. Такие формалисты…
Пушкин отодвинул стул от близкого соседства. Ему вообще не нравилось, когда хвалили не московскую полицию. Что-то вроде ревности…
– Итог: Полина крадет у сестры крупную сумму денег, без видимой причины, а потом с деньгами бросается в воду…
Лабушев печально развел руками.
– Такое вот безумие…
– После чего Амалия выигрывает пропавшие деньги…
– История, достойная романа… С тех пор семья прокляла и забыла Полину…
– Однако Вера Васильевна хранила фотографию, – сказал Пушкин, пряча старую картонку.
– Они всегда были близки… Жаль, что мне не на что рассчитывать в завещании Веры Васильевны. – Лабушев погрустнел.
– Откуда вы узнали о ее смерти?
