Ермолов тоже ощутил запашок. И предпочел пропустить вперед чиновника сыска. Он вошел, когда Пушкин рассматривал кровать. На одеяле лежала барышня в сером платье. Вытянув руки по швам и свернув голову к правому плечу.
– Кто это такая? – спросил пристав, прикрывая нос платком. Вблизи запах был удушающим. Тело лежит не меньше двух суток. Окна закрыты, в номере тепло.
– Та, кого ищем, – ответил Пушкин, разглядывая белое лицо, на котором уже появились пятнышки разложения. – Барышня Прасковья…
– Как здесь оказалась?
– Позвали, она пришла… Посмотрите на нижнюю губу, на белки глаз…
Насколько Ермолову хватило скромных знаний криминалистики, внешние признаки удушения были: темно-синеватое окрашивание нижней губы и кровяные прожилки в глазном яблоке.
– На шее следов асфиксии нет, – сказал он весомо.
– Использовали подушку… Вон, вмятина осталась…
В углу кровати лежала смятая подушка. Как будто в середину вонзили нечто округлое. Улика была слишком очевидной.
– Трудный и неумелый способ душить, – заметил пристав.
– Душили, чем пришлось, – сказал Пушкин. И стал рассматривать ногти жертвы.
Как ни привык Ермолов видеть трупы, все равно было неприятно. Он поежился.
– Дело о насильственной смерти открывать? – спросил он.
– Задушить себя подушкой еще никому не удалось… Начинайте, Сергей Николаевич, протокол, я ненадолго отлучусь…
20
Разобраться в московских родословных не каждому дано. Такой ребус бывает с троюродными дядьями по материнской линии от младшей сестры, что голову сломишь. Свекры и свекрови, пасербы и пасынки, девери и швагеры, золовки и свояченицы, стрыи и ятровицы перемешаны так, что всех не упомнишь. Ребусов мадам Львова не боялась. Она их разгадывала. Родство – тем более.
У мужа Анны Васильевны, чиновника Терновского, уже покойного, была родная сестра Марина. Она вышла замуж за господина Фуделя, владевшего крохотным имением в Рязанской губернии. Родители отправились доживать свой век в деревню, оставив юного Фуделя жить в Москве и посылая ему сто рублей в месяц. Чего модному молодому человеку решительно не хватало.
Войдя в квартиру, пропахшую одеколоном, Агата Кристофоровна ткнула Фуделя пальцем в грудь, от чего он свалился на стул.
– Денег хочешь, юный оболтус? – спросила она с прямотой, на какую была способна.
– Хочу, – ответил Фудель, облизнувшись.
Тетушка вынула из сумочки десять рублей.
– Получишь, если ответишь честно…
– Мало, – заявил модник, будто играл в «двадцать одно».
Агата Кристофоровна вынула другую синюю бумажку.
– Больше не дам, – сказала она.
Фудель понял, что торговаться бесполезно. Потянулся к деньгам, но получил по пальчикам.
– Ишь какой шустрый. Сначала дело…
– К вашим услугам, мадам…
За развязный тон наглеца следовало оттаскать за уши. Тетушка отложила удовольствие на другой раз.
– Скажи мне, друг мой азартный, твоя маменька дружила с мадам Живокини?
– Дружила, – сказал Фудель. – Пока не поссорились.
– Матушка твоя поговорить любит…
– Ваша правда, мадам, рот у нее порой не закрывается… Как приеду к ним в деревню, так от разговоров хоть в лес убегай.
– В разговорах она поминала Полину Васильевну Завадскую?
Юноша попал в неловкую ситуацию. Матушка настрого запретила говорить о том, что случайно проболталась. Но деньги так нужны, а обмануть мадам Львову и пытаться не стоит.
– Поминала, – сказал он.
– Что именно? – Агата Кристофоровна заметила, как занервничал юноша. – Ты не бойся, разговор между нами останется… Иначе денег не дам.
Аргумент подействовал. Фудель для уверенности схватился за стул.
– Матушка говорила, что с тетей Полиной поступили не по совести, якобы все было совсем не так, как представила тетя Амалия… И даже совсем в обратном порядке… И вообще тетя Полина ни в чем не виновата…
– А не говорила ли твоя матушка, что тетя Полина может вернуться?
Фудель замахал руками.
– Нет, нет, ничего подобно… Поверьте… Это уму непостижимо…
Юноша так испугался, будто ему грозило проклятие семьи. Зато честно заработал двадцать рублей. Чтобы просадить за игрой. На что еще тратить деньги в молодости.
…Когда Агата Кристофоровна приехала домой, по всем их расчетам Агата должна была вернуться. Но ее не было. Прошел час. За ним другой. Окончательно потеряв терпение, тетушка опять спустилась на Тверской бульвар и взяла извозчика.
21
Услуги мальчика в красном мундирчике не требовались. В нынешней ситуации Пушкин выступал не молодым и холостым мужчиной (хоть и не перестал им быть), а чиновником сыскной полиции при исполнении обязанностей. Чиновнику, как доктору, все позволено. Почти все. Он постучал в 21-й номер.
Настасья сразу и широко распахнула дверь.
– Алексей Сергеевич, как хорошо, что вы пришли!
Сирота и наследница сверкала черным платьем с глубоким декольте. На щеках горел румянец, будто с мороза, возбуждение заметно было в глазах и порывистых движениях. Отступив на середину номера, Настасья сделала оборот на месте. Юбка взлетела куполом, она присела, материя опустилась вокруг нее красивой драпировкой.
– Как вам мое платье?
Глазки посылали игривые депеши: «Ну как я, хороша?»
Он сдержанно поклонился.
– Примите мои соболезнования в связи с кончиной вашего батюшки.
Такая скука неуместна. Настасье хотелось праздника и веселья. Она встала с ковра и села на диван, расправив складки юбки.
– Благодарю, господин Пушкин, это так печально… Присядьте. – Она похлопала рядом с собой.
Он не двинулся с места.
– Теперь воспользуетесь моей просьбой немедленно уехать?
– Теперь наверняка… не воспользуюсь! – ответила Настасья с улыбкой. – У меня в Москве много-много важных дел… Я богатая наследница. С завидным состоянием… И я, и все, что у меня есть, может принадлежать тому, кого полюблю… На всю жизнь… Я сирота. Мне исполнился двадцать один год, опекунов и надсмотрщиков надо мной нет… Делаю, что захочу… Ну присядьте же, Алексей Сергеевич…
Пушкин предпочел остаться, где стоял.
– Полиция ищет Прасковью, – сказал он.
– О, бедная Прасковья. – Тимашева приподняла крылышко юбки. – Из-за нее я не могла носить черное. Чтобы хозяйка и прислуга не были в одном цвете… Я так люблю черное… Любите ли вы черное, как люблю его я?
– Простите, совсем забыл: как фамилия Прасковьи?
