«И ведь, сто лет достаточный срок для того, кто родился человеком…» – Карлу жаль было оставлять этот мир, полный красоты, гармонии и красок, к которым он не успел еще подобрать ключей. Еще больше не хотелось оставлять Дебору, но с другой стороны, смерть, как он это понимал, являлась непременным условием человечности.
«Люди смертны, пора бы угомониться и мне…»
– Элиас, – сказал он, – как бы то ни было, в ближайшие несколько дней должны произойти два события, которые, несомненно, будут иметь весьма серьезные последствия для ойкумены, в том числе и династические.
– Что ты имеешь в виду? – на лице Элиаса сразу же появилось выражение озабоченности.
Купцы не любят перемен.
«Но умеют извлекать из них прибыль… Сколько золотых ты заработаешь на знании, обладателем которого сейчас станешь?»
– Во-первых, – сказал он вслух, – Дебора Вольх будет коронована в Новом Городе и станет новой господаркой.
– И она твоя невеста…
– Сразу после коронования, она станет моей женой, – кивнул Карл. – Но супруг королевы в этом случае не король.
– Но? – подался вперед Элиас.
– Ты прав, – усмехнулся Карл. – Но оно и неважно. Потому, прежде всего, что мне совершенно все равно, какой титул я ношу или не ношу. Я люблю эту женщину, Элиас, и она любит меня. Это все, что мне интересно. Однако есть и второе обстоятельство. К тому времени, как она коронуется, я уже стану новым императором.
– От империи мало, что осталось, – сказал Элиас, который, как ни странно, совершенно не удивился известию, что его дядя вскоре станет императором.
– Почти ничего, – с усмешкой подтвердил Карл. – Но император, взявший в жены господарку Нового Города и имеющий к тому же полную и безоговорочную поддержку цезаря Флоры и… и еще кое-кого…
«Например, убрского совета старейшин…»
– Сможет подчинить своей власти всю ойкумену, – закончил за него Элиас, глаза которого светились сейчас неподдельным восторгом.
«Подчинить себе всю ойкумену, – повторил мысленно Карл. – И победить нойонов… Жаль только, что писать это полотно, скорее всего, придется кому-нибудь другому. Из Мотты нет выхода».
– Возможно, – сказал он вслух. – Но давай оставим все это будущему. И посмотрим на эти два события с династической точки зрения.
Карл сделал глоток бренди и вернул стакан на стол.
– Для начала скажи, Элиас, титул какой страны предпочтительнее в твоем случае?
– Я только что стал дворянином, – усмехнулся Элиас, – а ты уже говоришь о титуле… Баронском, я полагаю?
– Да.
– Гаросса, – без долгих размышлений ответил негоциант.
– Будь по-твоему, – кивнул Карл. – Принцесса выдаст тебе соответствующее обязательство, а мы с Конрадом Триром скрепим его своими печатями.
– Но, говоря о династических последствиях, ты имел в виду что-то другое…
– Да, Элиас, – другое. Моей дочери титул графов Ругеров не нужен. Она банесса Трир и когда-нибудь, возможно, очень скоро, станет герцогиней Герра.
– Этот капитан… – Элиас снова смотрел на Карла серьезно и строго, и все-таки его взгляд изменился.
– Ты проницательный человек, Элиас… Очень проницательный, но скажи, как ты догадался?
«На кого ты похож, Август? У кого еще в твоей семье были такие глаза?»
– Он не похож на тебя, – сказал задумчиво Элиас. – Но что-то… Он твой сын?
– Он мой внук, хотя и сам об этом не догадывается.
«Феодора не могла знать, но…»
– Я хотел бы, чтобы новый граф Ругер стал частью вашей семьи, – сказал Карл и улыбнулся Элиасу. – Думаю, Линду не помешает такой опытный в военном деле, знатный и богатый человек, как Август Ругер.
– Ты прав, – кивнул Элиас. – Времена ныне неспокойные… И ведь он нам не близкий родственник… Как ты думаешь?
– Что ж, – согласился Карл, – Мина красивая девушка, или ты имел в виду кого-то другого?
– Мина моя внучка.
– Ну, тут, как боги решат, – улыбнулся Карл. – Я не против.
– Вернемся в гостиную?
– Да, пожалуй, – Элиас встал. – Но и у меня есть кое-что для тебя.
Он достал связку ключей и, подойдя к массивному окованному железными полосами сундуку, начал отпирать замки. Карл смотрел на него с любопытством, даже не пытаясь угадать, что за вещь хочет показать племянник. Наконец, справившись с замками, Элиас откинул крышку сундука и стал что-то искать в его необъятных недрах.
– Вот, – сказал он, выпрямляясь, и протянул Карлу маленькую шкатулку. – Это доставили через месяц после смерти Евгения Яра. Судя по всему, такова была его последняя воля.
Карл взял в руки шкатулку, откинул крышку и уже без удивления увидел внутри то, что и ожидал теперь увидеть: большой потемневший от времени серебряный медальон.
«Итак, насколько случайным был мой выбор? – спросил он себя, открывая медальон и рассматривая лицо Косты Яра. – И только ли чтобы отдать долги, я пришел теперь в Линд?»
11
Они покинули дом Ругеров, когда невидимое за низкими облаками солнце миновало уже первую линию после перелома.
Невидимое солнце… Условная точка перелома, в которой сутки разламываются, как краюха хлеба в руках друга, на две равные доли… Неизвестные причины и неясные следствия из них…
В шкатулке, привезенной когда-то в Линд тайным посланцем Евгения, о существовании которой не знал никто, даже Ребекка Яриста, лежал старинный медальон, скрывавший под покрытой патиной времени выпуклой крышкой портрет «близнеца», копия завещания, которая могла сделать Карла императором еще сорок лет назад, и сверток пожелтевших хрупких пергаментов, исписанных выцветшей за годы и годы тушью. Оставалось только удивляться, тому, что Евгений Яр решился на такой поступок. И дело даже не в том, что этим завещанием император лишал короны собственного сына и отдавал не только власть, но и саму Ребекку – «…если смерть моя случится преждевременно, тогда, когда жена моя еще будет женщиной молодой…» – своему счастливому сопернику, который, впрочем, никогда не дал ему повода усомниться в своей порядочности. И даже не в том, что такой предусмотрительный человек, каким, несомненно, был Евгений, доверился случаю, отсылая столь ценные вещи в неизвестность, где они легко могли попасть в чужие руки или пропасть. Суть произошедшего, как видел Карл эту историю теперь, глазами дня сегодняшнего, была в другом. Император Яр знал о Карле много больше, чем сам Карл мог себе представить, и, несомненно, значительно больше, чем знал Карл не только тогда, сорок или пятьдесят лет назад, но и всего каких-то шесть месяцев назад, когда одним холодным апрельским вечером вошел в ворота Сдома, став последним, кого впустили в город в день перед началом Фестиваля.
Документы, исписанные разными людьми – почерк тех, кто оставил свои заметки на пергаментах, сильно разнился, как и стиль написания и даты составления – не оставляли в этом никакого сомнения. Много лет, в тайне от всех, не исключая и самого Карла, император вел свое расследование, и, хотя записи были хитроумно зашифрованы, в ойкумене нашлось бы немало людей, которые, как и Карл Ругер, знали личные шифры Яра или были способны, как, например, Мышонок, их раскрыть. И Евгений должен был это знать и, тем не менее, отважился послать свою шкатулку в полное превратностей путешествие во времени и пространстве, надеясь, вероятно, что когда-то и где-то она все-таки попадет в руки Карла, но не отдал в эти руки самым простым и надежным способом, у себя во дворце. Почему? Потому ли, что боялся – и, как выяснилось, не напрасно – стен собственного дворца, или потому, что считал преждевременным? Возможно, существовали и другие объяснения такому странному образу действий, но и не в этом, если разобраться, был спрятан главный нерв интриги, поразившей сейчас, когда она раскрылась, воображение Карла. Яр подготовил послание за несколько лет до своей преждевременной смерти. Он предполагал, что такое может случиться, и заранее побеспокоился не только о завещании, что было обычно не только для монархов, но и о том, чтобы после его смерти шкатулка эта ушла в Линд. Что же творилось в душе Яра, о чем думал этот без сомнения великий человек, когда готовил свое последнее – тайное – деяние? Вот это и оказалось для Карла самым важным. А сами записи он просмотрел еще в рабочей комнате Элиаса… Что ж, многое из того, что содержали эти старые пергаменты, было ему уже известно, а то – немногое – новое для Карла, можно было бы узнать и другими путями. Хотя правды ради, следовало признать, попади это знание ему в руки сорок лет назад, и вся история не только его жизни, но, пожалуй, и всей ойкумены, сложилась бы совсем иначе.
