Волков: Должен заметить, что это сокращение – как раз типичное для Бродского. Тут даже нет, уверяю вас, никакого особенного персонального пренебрежения. Ближайшего своего друга Барышникова он называл Барышом или Мышью, Маяковского, как вы знаете, называл Маяком, Слуцкого – Борухом. И так далее.
Евтушенко: Может быть. Но я хочу прочесть вам одно стихотворение Бродского, которое я в эту антологию включил. Это было одно из самых последних стихотворений его, которые мне попались. Оно, по-моему, глубже всего и выражает его характер, с моей точки зрения. И в то же время, может быть, какой-то конфликт характеров. А как стихи – это прекрасные стихи, до строчки хорошие!
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Это благодарность саркастическая, насмешливая благодарность. Благодарность назло, вот так я бы сказал. Знаете, можно ведь устроить «так, чтобы тебя отныне недолго я еще благодарил» – хотя даже у Лермонтова это значительно мягче сказано, чем у Бродского. Ну что же, это его характер. И поэтому не случайно, что он в своей Нобелевской лекции не упомянул Пушкина, а упомянул Баратынского. Баратынский замечательный поэт, дивный, но у него не было вот этой всеотдайной, выдышанной благодарности, даже в стихах о любви.
Вообще, я считаю самым дивным выражением любви стихотворения Пушкина, это, может быть, самые прекрасные, с моей точки зрения, стихотворения на свете. «Я вас любил: любовь еще, быть может…» абсолютно невозможно перевести. Я читаю своим студентам какой-то более или менее приличный перевод, который я нашел, как ни странно, в «National Geographic». Потому что он такой бесхитростный, и эта бесхитростность существует в самом стихотворении. Хотя она тончайшая! Потому что это стихотворение не написано! Оно выдышано! А у Бродского очень много в стихах, написанных женщине, рационального такого, аналитического. Ну нельзя женщину, которую ты когда-то любил хоть немножко, что бы ни случилось потом, распластывать как лягушку и орудовать скальпелем, скальпелем в ней, понимаете? А это у него иногда так получается. Вдруг слово глумливое возникает, скажем, в интересных очень стихах, и какая-то жестокость сквозит в этом. Не хватает всепрощения.
Я понимаю, что можно очень сильно обидеться на женщин, но совсем обидеться, так, как Пикассо… Когда-то Пикассо дарил мне на выбор сорок своих, наверное, картин – я не выбрал ни одной. И я, слава богу, собрался с духом и сказал ему, что мне было бы приятно иметь подарок Пикассо, но не такой. Я ему сказал честно. Это было нелегко – не принять у Пикассо картину и сказать почему. А потому, что в них была мстительность по отношению к женщине. Мстительность, которая доходила уже до какой-то карикатурности. В этом смысле Пастернак больше пушкинианец:
Жизнь ведь тоже только миг,
Только растворенье
Нас самих во всех других
Как бы им в даренье.
Вот этого растворения в любви у Бродского я никогда не чувствовал. Это не есть обвинение, так он относился к этому чувству. И, может быть, это есть причина того, что между нами, к сожалению, произошло. Он мне нанес такую рану… Но, поверьте, он ее себе тоже этим нанес. Он не мог не понимать: то, что он сделал по отношению ко мне, было очень нехорошо. Что такое вообще дружба? Дружба – вид любви. И я никогда не поверю в так называемую любовь-ненависть. Мне кажется, это очень неестественно. Для кого-то это типично, для меня – нет. И поэтому благодарность, в том числе и к дружбе, никогда не переходит у меня в саркастическую. Вот вся разница. Может быть, я не попадал в такие ситуации. Я понимаю, что такое саркастическая благодарность – благодарность назло: спасибо вам за то, что вы меня сделали крепче, дали мне силу по отношению к плохим людям. Но для меня характернее… как бы это сказать… не раздумчивая благодарность, а просто благодарность в чистом виде. И в любви, и в дружбе. Вот и всё.
Сослагательное наклонение всегда опасно, можно ошибиться. Если бы я умер, а Бродский был бы жив, прочел ли бы он мое стихотворение когда-нибудь? В этом я не уверен. Но нельзя так говорить. Кто знает? Может быть, если б меня не стало, а вместо меня здесь оказался бы Бродский – может быть, и он прочел бы какое-нибудь мое стихотворение. Вот что я хотел договорить. Я ведь продолжаю с ним разговаривать, даже в своей последней поэме о Доре Франко…
Аксенов, Вознесенский и другие:
«Со мною вот что происходит…»
Волков: «Со мною вот что происходит…» – расскажите об этом стихотворении.
Евтушенко: Ну вот посмотрите, что произошло со стихотворением этим…
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в праздной суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучаемся с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладет
и у другой меня крадет,
А той —
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
В отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Во мне уже осатаненность!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединенность
и разобщенность
близких душ!
Когда разрушился Советский Союз и столько людей вдруг оказались за границей, это стихотворение совсем по-другому звучит.
…Помните, я вам рассказывал, как после встречи с Хрущевым шли я, Эрик Неизвестный, Роберт Рождественский. Роберт тогда оказался самым пессимистичным в своем предсказании, что может повториться тридцать седьмой год. Но, слава богу, ошибся. Гия Данелия еще был с нами, но в разговоре не участвовал. Он пригласил нас к себе домой, на Чистые Пруды. И мы пошли. Не все, но Вася пошел. И на лестнице…
