Я всегда вспоминаю эту лестницу, потому что на ней он был просто вне себя от ярости. И он говорил: «Это банда!» У меня, честно говоря, такой ненависти не было, мне вообще ненависть не свойственна. Брезгливо было, неприятно видеть, конечно, как распустился и Хрущев, и все вокруг. Дмитрий Дмитриевич Шостакович сидел со мной рядом, кстати, в Георгиевском зале этом, когда нас поносили, когда Хрущев на Вознесенского орал, и притворялся, что что-то пишет, а на самом деле просто черкал бессмысленные линии. «А я, – говорит, – Евгений Саныч, я просто притворяюсь – пусть думают, что я записываю эти великие мысли». Какой ужас! Вот так. Черкал. А я рядом сидел.
Да, и вот на лестнице… Мы шли, продолжали с Аксеновым наш разговор. Из Васи ненависть вырывалась прямо, вы знаете, вот так – как ошметками кровь хлестала… Ну еще бы! Все-таки Аксенов пережил то, что я не пережил, – ведь сколько ему было, когда арестовали его маму… Пятнадцать, по-моему, лет не видел он ее! И это замечательно во второй части его романа «Ожог» описано, как непросто всё это было. А потом, когда мы стали немножко расходиться в стороны, понимаете, был один момент поразительный…
Его мама, Евгения Семеновна Гинзбург, любила и меня, и его. И я думаю, что какая-то имела место, может быть, даже ревность Васи ко мне. Просто сыновья ревность. А когда ей сделали операцию – никогда не забуду, на каком уровне откровенности она с нами разговаривала, – она сказала: «А знаете что, ребята? Ведь в таком возрасте уже не бывает рака груди». Это, говорит, только от того, что я как женщина заморожена была. И она соединила наши руки на своей вырезанной груди. И сказала: «Мальчики, я вас одинаково люблю. Пожалуйста, не ссорьтесь! Я вижу, что вы последнее время не понимаете друг друга, теряете друг друга. Не потеряйте друг друга!»
Волков: Давайте разберемся со стихотворением «Со мною вот что происходит…». Старый друг, с которого это стихотворение начинается, – это Аксенов? И кто вот это: «А той – / скажите, бога ради, / кому на плечи руки класть? / Та, / у которой я украден…»
Евтушенко: Ну это Белла, конечно. Это Белла. Это 1957 год. А насчет друга есть другое стихотворение, «Старый друг», 1973 год. Вы знаете, зрелость определяется чувством потери. Прежде всего чувством потери друзей. В том стихотворении 1957 года это не было еще столь персонифицировано.
Волков: Значит, «Со мною вот что происходит…» – это еще не Аксенов?
Евтушенко: Нет, там нет персонификации, потому что у нас еще не было расхождения. Аксенов сильно, очень сильно почувствовал мою поэму «Под кожей статуи Свободы», даже поразился некоторым кускам.
Волков: Прочтите «Старый друг».
Евтушенко: Это Аксенову…А там разве нет посвящения? Странно. Оно случайно вылетело. Я его никогда не снимал, несмотря на то что у нас были размолвки и ссоры.
Мне снится старый друг,
который стал врагом,
но снится не врагом,
а тем же самым другом.
Со мною нет его,
но он теперь кругом,
и голова идет
от сновидений кругом.
Мне снится старый друг,
крик-исповедь у стен
на лестнице такой,
где черт сломает ногу,
и ненависть его —
но не ко мне, а к тем,
кто были нам враги,
и будут, слава богу.
Мне снится старый друг,
как первая любовь,
которая вовек
уже невозвратима.
Мы ставили на риск,
мы ставили на бой,
и мы теперь враги —
два бывших побратима.
Мне снится старый друг,
как снится плеск знамен
солдатам, что войну
закончили убого.
Я без него – не я,
он без меня – не он,
и если мы враги —
уже не та эпоха.
Мне снится старый друг.
Он, как и я, дурак.
Кто прав, кто виноват —
я выяснять не стану.
Что новые друзья?
Уж лучше старый враг.
Враг может новым быть,
а друг – он только старый…
…Были разные причины. Он как-то отреагировал очень странно, когда я написал «Преждевременную автобиографию». Он приехал из Аргентины, прочел там «Автобиографию» на иностранном языке и посчитал, что я предал всех.
Волков: Чем предали?
Евтушенко: Откуда я знаю? Ну какое тут предательство может быть? Я, по-моему, про всех написал хорошо – про наше поколение. Но его возмутило, что я спровоцировал скандал, и он при всех стал кричать на меня: «Как ты мог так нас всех подвести!»
Потом была еще одна история, которая произошла между нами. У меня есть об этом стихотворение «Волчий суд». Мы – это Валюн Катаев, Аксенов, Вознесенский и я – пришли к Демичеву, секретарю ЦК по идеологии. Это был, кажется, 1962 год. Катаева тогда зверски обманули, он был в ярости. Ему сказали, чтобы он подал заявление об уходе из «Юности», и обещали «Литературную газету» дать. И он пошел за «Литературкой». «Юность», конечно, мощным была журналом, но в «Литературке» больше власти было – все-таки газета. И вдруг появился Чаковский – Катаева обманули.
И вот пришли мы к Демичеву. У нас был проект. Мы придумали журнал «Лестница» – это название придумал Аксенов, – где бы мы печатали произведения молодых писателей и тут же бы их разбирали. Такая лабораторная мастерская.
Волков: Вроде «Литературной учебы»?
Евтушенко: Да, но если бы там были Катаев, Аксенов, Вознесенский и я, это, конечно, был бы один из центральных литературных журналов, это совершенно ясно. С этим мы и пришли к Петру Нилычу. И там произошел совершенно неожиданный разговор. Катаев нас всех считал своими выкормышами, и в какой-то степени это было правильно, он поддерживал нас всех. А Демичев спросил простую вещь – он «за» был абсолютно: «Ну и как же мы назовем наш журнал?» «Наш журнал» – уже всё было нормально! Мы сказали: «„Лестница“ или „Мастерская“». – «„Лестница“ – это как-то даже более поэтично. – И потом: – Да, а чьим органом он будет?» И вдруг Катаев, совершенно не советуясь с нами, говорит: «А ничьим! Потому что Союз писателей, который…» – и, в общем, какие-то злобные вещи про Союз писателей сказал. Ну, и Демичев скис: «Как это ничьим? Почему?!» А Катаев сразу: «Ну как же! У нас же уже были кооперативные издательства…» А это уже совсем новая ступень, как вы понимаете.
Волков: Нужно было подождать до перестройки и Горбачева.
Евтушенко: Да-да. И Демичев скис. Далее происходит вот что. 1966 год. Меня не выпускают за границу. Мне нужно было тогда вообще бежать отсюда. Предварительная договоренность у меня была с Пабло Нерудой, он знал, что я хочу поездить по Латинской Америке, и как можно дольше. Поликарпов, завотделом культуры ЦК, был против моей поездки, с трудом удалось его как-то нейтрализовать. И вдруг мне звонок от помощника Брежнева, Александрова-Агентова: «Евгений Александрович, тут Леонид Ильич подписывал бумаги на вашу поездку в Латинскую Америку с заездом в Копенгаген. И спросил, не собираетесь ли вы вернуться к съезду Союза писателей в будущем году?» Я говорю: «Конечно, собираюсь». – «Не могли бы вы набросать нам какие-то идеи? Вообще-то надо подумать и об обновлении руководства. Напишите, кого вы видите возможным новым руководителем. Потому что Федин все-таки не то, – говорит. – Ну, набросайте коротко свои соображения».
