Мирильщик и защитник
Евтушенко: Мне всегда не нравились драки, не нравились ссоры между людьми. Я всегда старался мирильщиком быть. А мирильщиков бьют очень часто, когда они суются не в свое дело. Так что мне доставалось. Вообще-то мне начало попадать как поэту даже не столько за свои стихи, сколько когда я защищал кого-то. У меня примирительство в душе. До сих пор считаю, что люди очень часто демонизируют друг друга, не стараются найти общего языка. А я пытаюсь какие-то невидимые нити между людьми протянуть.
Волков: Например?
Евтушенко: Вот когда я писал сценарий своего фильма «Похороны Сталина», я подружился с Валерием Гинзбургом, оператором фильма «Комиссар». Потрясающий совершенно фильм! И я добился, чтобы его показали. Я ходил тогда к Яковлеву
[40] с этим фильмом, и даже Яковлев сказал: «Ты сам с Горбачевым разговаривай на эту тему».
Волков: Представляете, как все еще боялись?
Евтушенко: Номне давно один умный человек – мой папа – сказал, что самые прогрессивные вещи делаются с помощью реакционеров. А мое имя было уже настолько девальвировано разными там петициями и выступлениями – то за то, то за это, – что уже не действовало. Нужна была какая-то поддержка совсем другая. И я пригласил знаете кого? Ваню Стаднюка и Владимира Карпова
[41], и им обоим очень понравился фильм, они написали два письма в его поддержку. Когда я принес эти письма Яковлеву, тот сказал: «Вот это ты правильно сделал, молодец!» Стаднюк как писатель – это же притча во языцех! А сам по себе он был приличный человек. Просто коллекционировал портреты Сталина.
Волков: Нет, Стаднюк был настоящий сталинист.
Евтушенко: Да, он был настоящий сталинист. Все знали его роман «Война». Ну сержантская с войны была у него психология, что поделаешь… Но одновременно он ведь написал книгу «Люди не ангелы» – против раскулачивания. А вообще он был простой и порядочный человек. Я его знал, бывал у него дома, у него всегда было самое хорошее сало. Он только продолжал оставаться в заблуждении, что Сталин там что-то не знал. Но сам по себе был невредный, хороший. Ну вот так запутанный в истории. Мало ли таких было…И Владим Васильевич тоже был такой.
Волков: Карпов-то? Я с ним познакомился в Нью-Йорке. Он же был Герой Советского Союза.
Евтушенко: Да, и сидел… И я помню, как он сражался за мою поэму «Мама и нейтронная бомба», которую цензура не пропускала.
Волков: Он тогда был первым секретарем Союза писателей.
Евтушенко: Да. Так что мир очень многосложен, и нельзя сразу людей делить на сволочей и ангелов.
Волков: Вот тут я с вами, пожалуй, полностью согласен.
Евтушенко: Я и с Виктором Васильичем Гришиным встречался, первым секретарем Московского горкома партии. Тоже не такой уж страшный человек. Он мне помог очень, когда Окуджаву исключили из партии. А исключал Сергей Сергеевич Смирнов
[42]!
Волков: Это было уже после Пастернака, на собрании против которого Смирнов председательствовал?
Евтушенко: После Пастернака. Вот зачем-то тянуло Смирнова кого-то опять исключить! Окуджаву исключили за то, что у него вышла книга в Мюнхене, в издательстве «Посев», и в предисловии было написано, что хотя Окуджава и член партии, но всё его творчество антисоветское. И от Окуджавы требовали, чтобы он написал опровержение. Ну что он мог написать? «Нет, я всей душой предан партии»? Это унизительно, понимаете? И тогда я пришел к Гришину. А у него был помощник Изюмов, бывший замредактора «Литгазеты». И он мне сказал: «Евгений Саныч, не надо вам к Виктору Васильичу идти. Сколько на вас жалуются! Окуджава – уже отрезанный ломоть. Завтра-послезавтра он уже за границей будет».
Вот парадокс моего положения: не будучи членом партии, я очень многих оставил в партии. Например, Юру Карякина исключали. Я писал письмо Пельше
[43], Карякина оставили. Целый список у меня людей, которых я спасал.
Волков: Да, это парадокс.
Евтушенко: Таквот, а я говорю Изюмову: «Нет, простите, это очень важно. Я хочу поговорить с Виктором Васильичем. Я написал письмо ему и прошу, чтоб он меня принял. Я считаю, мы можем потерять одного из самых талантливых наших поэтов». И Изюмов звонит мне: «Вас ждет Виктор Васильич». Я прихожу. Вот описываю вам, как Гришин меня принял: «Евгений Саныч, Евгений Саныч… Мне советовали даже с вами не встречаться. А меня задела ваша государственность, ваш государственный подход. Например, вы пишете: „До какой поры наша писательская организация и партийная организация Союза писателей будет руководиться из Мюнхена…“» Это я написал такую фразу! И, кстати, правильно! Мало ли, что они там напишут?!
Волков: Или напечатают…
Евтушенко: Да, или напечатают… Я говорю Гришину: «Это просто вот так в Мюнхене и делается! Потом отчитываются перед своими хозяевами, им повышают ставки, а наши люди уезжают на Запад и исчезают как писатели». – «Ну, насчет Окуджавы мы этот вопрос решим сейчас». И Гришин при мне позвонил секретарю Краснопресненского райкома Бугаеву, который уже готов был подписать решение обисключении Окуджавы из партии. Это следующий ход после решения первичной организации. А тут ему Гришин звонит: «Вот, – говорит, – у меня товарищ Евтушенко сейчас сидит. И знаете, он не член партии, а понимает все более партийно, чем вы!» Так что я удостоился. И потом Гришин мне говорит: «Ну, Евгений Саныч, хорошо, что вы пришли. А то столько мне про вас говорили… А я вижу, что человек вы трезвый, реально смотрите на вещи. Давайте я вам расскажу, что делается в Москве – чтоб вы не думали, что мы ничего не делаем. Вот, например, у нас большая проблема – переход молока на картонную тару…»
Волков: Это молоко в пакетиках?
Евтушенко: Да, в пакетиках! Нет, вы понимаете это? Это вот сейчас я вам рассказываю, но я вовсе не хочу над ним издеваться! Наоборот! В чем-то это даже трогательно…
Волков: Человек хотел обсудить с поэтом больную проблему молочной тары…
Евтушенко: Он мне рассказывал, что его волнует: «Мы купили завод уже, чтобы эту тару делать. А оказывается, у нас клею-то нет, мы не подкупили этого самого клею, тут особый клей нужен… Текёт пакет, Евгений Саныч, в углах текёт, представляете! Свои пробовали заменители. Но это уже большие деньги, надо снова заказывать… Вот бьемся и бьемся! Текёт и текёт!»
