Волков: …вторжение в Чехословакию.
Евтушенко: Да-да. Слава богу, никто у нас этого не заметил, Австралия от нас все-таки далековата. Но меня все время мучили какие-то дурные предчувствия, что вот-вот произойдет нечто ужасное. Вы знаете, у меня были и трагедии личного характера, но никогда в жизни не было страшно, как тогда. А Боря Балтер мне сказал: «Дорогой Женечка, я бы очень хотел думать, как ты. Но я боюсь, вот сейчас вот, в этот момент, когда мы сидим и спорим и ты говоришь: „Я не могу это представить…“ – я боюсь, что, быть может, именно сейчас наши танки пересекают границу».
Потом – я уж забегаю вперед – мы шли с Васей Аксеновым утром. И навстречу украинский письменник
[54], не помню его фамилии: «Ребята! Так поздравляю! Так же ж наши танки у Праге! Ну а чего ж? Мы ых кормыли! А воны!» Мы были потрясены. Пошли в столовку с Васей, водки тяпнули – в столовке коктебельской водка продавалась, – и вдруг Вася произнес речь! Там очередь за водкой стояла, и Вася произнес обращенную к ним речугу. Он стал их оскорблять: «Вот вы здесь стоите жалкой толпой бессловесных рабов и даже не знаете, что произошло! Вам все равно!..» Это страшная была речь…
Волков: Так его повело, да?
Евтушенко: Он просто потерял разум! Я понял, что сейчас его будут бить и, возможно, ногами, – я серьезно говорю. И я его увел, потом пошел на местный телеграф, – Вася пошел спать – и отправил телеграммы, читая которые девочка-телеграфисточка всплескивала руками: «Ой, чё делается, чё делается! Вам же попадет так!»
Волков: А что было в телеграммах? Кому вы их отправляли?
Евтушенко: Я несколько телеграмм направил – в поддержку правительства Дубчека и нашему правительству с протестом. Стихов тогда еще не было. А через пару дней, пожалуй, или через день, может быть, я услышал, как мой друг Мирослав Зикмунд – помните: Ганзелка – Зикмунд?…
Волков: Путешественники знаменитые чешские.
Евтушенко: Он говорил по радио «Свободная Прага»: «Женя, дорогой, помнишь, как мы на станции Зима говорили о будущем – о социализме с человеческим лицом? Надо спасать эту замечательную идею! Помнишь, как мы говорили об этом на сеновале у твоего дяди Андрея Иваныча…» – знаете, у меня вся душа перевернулась… «Женя, сейчас к нам входят ваши солдаты, вот они уже идут по нашей лестнице, я думаю, нас закроют. Женя, скажи свое слово…» У меня уже сердце не выдержало, и я написал стихи. А вечером я их читал в доме Волошина.
Волков: Тоже в Коктебеле.
Евтушенко: Да. Кстати, для меня открытие было феноменальное – очень большое! – стихи Максимилиана Волошина о Гражданской войне. С моей точки зрения, он был средним декадентским поэтом до Гражданской войны. А вот его позиция моральная… Вы читали его поэму «Россия»?
Волков: Конечно.
Евтушенко: Вы знаете, ее нужно в школах обязательно преподавать – это гениально! «Великий Петр был первый большевик…» Это потрясающее произведение! И его моральное поведение: приходили красные – Волошин спасал белых, приходили белые – он спасал красных. И это не было показное христианство.
Волков: Он оказался в жизни не декадентом, да?
Евтушенко: Ну совершенно, просто удивительный человек! И его вдова хранила этот его дух, и все эти стихи, которые у нас не печатались, лежали там доступно. Кстати, Чабуа Амирэджиби в лагере эти стихи выучил наизусть, они когда-то, в 1920-х еще годах, напечатаны были в каких-то крымских газетах…
Ну, вернемся в 1968-й. Вы не представляете, что со мной делалось! Вот поверьте, я вам честно говорю: это не было никакой моей смелостью или подвигом – я себя спасал от самоубийства. Если бы я не написал вот этих телеграмм, этого стихотворения, я бы покончил жизнь самоубийством. Я серьезно вам говорю! Другого у меня выхода просто не было.
Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.
Танки идут по соблазнам
жить не во власти штампов.
Танки идут по солдатам,
сидящим внутри этих танков.
Боже мой, как это гнусно!
Боже – какое паденье!
Танки по Яну Гусу,
Пушкину и Петёфи.
Что разбираться в мотивах
моторизованной плетки?
Чуешь, наивный Манилов,
хватку Ноздрева на глотке?
Страх – это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы – это помесь Ноздрева
и человека в футляре.
Совесть и честь вы попрали.
Чудищем едет брюхастым
в танках-футлярах по Праге
страх, бронированный хамством.
Танки идут по склепам,
по тем, что еще не родились.
Четки чиновничьих скрепок
в гусеницы превратились.
Разве я враг России?
Разве не я счастливым
в танки другие, родные,
тыкался носом сопливым?
Чем же мне жить, как прежде,
если, как будто рубанки,
танки идут по надежде,
что это – родные танки?
Прежде чем я подохну,
как – мне не важно – прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.
Пусть надо мной – без рыданий
просто напишут, по правде:
«Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге».
Так что, повторю, никакой это не подвиг, никакая не смелость, а это было самоспасением для меня. У меня же какие были идеалы? Один из героев моих был Иисус Христос, который прекрасно уживался с другим – с Тилем Уленшпигелем, – это от папы, это его любимый герой был. Я много стихов о Тиле Уленшпигеле написал. Я написал «Марш гёзов», которым горжусь. Андрей Петров к нему музыку написал чудную.
Волков: Да, сам Петров им был доволен, он мне об этом говорил.
Евтушенко: Я иногда ставлю «Марш гёзов» перед своим выступлением, потому что он меня заводит. Коля Караченцов пел ее дивно! Я так любил: «Пепел Клааса стучит в мое сердце…» – это вся моя жизнь была, это моя была идеология! Понимаете? Справедливость, правда, честь, смелость!
А с теми танками у меня есть еще одна история.
Я всегда, как наивный человек, бывал в музеях революции и рассматривал выставленные там книги. Однажды я увидел книгу Анны Антоновской «Великий Моурави», пробитую пулей. Она была в грузинском Музее дружбы народов. И это не подделка какая-то! В Отечественную войну погибло много грузин и людей других национальностей Советского Союза. Вообще, я любил Советский Союз. Я любил вот эту вот возможность братства народов, понимаете? И надеялся на то, что мы покажем пример всему человечеству когда-нибудь. И я – ну чего греха таить – по-мальчишески мечтал о том, что и мои стихи тоже будут находить пробитыми пулями и они тоже храниться будут в музеях! Люди будут погибать за правое дело! А получилось совсем по-другому.
