Был у меня знакомый парень в 608-й школе, из которой меня выгнали. Его тоже выгнали, хотя его не обвиняли в краже учебников, как меня, хулиганистый был парень, нормальный. Хулиганистый – по-хорошему, робингудистый такой. И его никуда не брали. А в военные училища ребята тогда не очень охотно шли, и он пошел в военное училище, его взяли. И вот в 1968 году, когда я уже вернулся из Коктебеля в Москву, звонок в дверь. Стоит солдатик, маленький солдатик. «Евгений Александрыч?» Я говорю: «Да». – «Я к вам с печальной вестью. У меня вам подарок, но очень печальный». И достает мою книжку, да еще с каким названием – «Шоссе энтузиастов». Книжку, пробитую пулей. И рассказывает мне, что этот мой одноклассник был командиром танкового подразделения, которое в составе советских войск вошло в Чехословакию. Им объяснили, что западногерманские реваншисты хотят туда вступить…
Волков: Я помню, это было тогда официальное объяснение.
Евтушенко: И они пошли выручать братский чешский народ. Спасать идеи социализма. Вот они въехали – это в Моравии было: горы, горная какая-то дорога, – и их подразделению танковому путь преградили люди с цветами и стали танцевать фольклорные танцы, закрывая им серпантин дороги. Мой одноклассник позвонил по связи своему начальству, и ему скомандовали: «Продолжайте движение. Выстрелите в воздух, но потихоньку надо двигаться. Осторожно, внимательно двигайтесь вперед. Продолжайте выполнение приказа!» А танк же слепой! И вдруг закричали женщины – он случайно раздавил девочку.
Волков: Ужас!
Евтушенко: Одноклассник мой вылез из башенки, увидел раздавленную девочку и пустил себе пулю в сердце. А в кармане у него лежала эта маленькая книжка. Вот так она ко мне вернулась, и так исполнилась моя мечта – чтоб и моя книга была пробита пулей. Грустно…
В Чехословакии у меня столько друзей было! Со многими их людьми знаменитыми мы виделись здесь, в Москве. С тем же самым Дубчеком, когда Вацлав Гавел
[55] пригласил его во власть… Они приезжали на наши выступления, они ходили на вечера шестидесятников, в Политехнический заходили… И после 1968-го я, конечно, хотел поехать к своим друзьям, но меня не пускали – боялись нежелательного гостеприимства. Говорили, что сейчас не время, что это будет использовано антисоветскими силами… И конечно, меня прорабатывали, говорили, что я не понял исторической миссии нашей армии…
Волков: Это после стихотворения «Танки идут по Праге»? Но ведь его же тогда не опубликовали?
Евтушенко: Его опубликовали лет через двадцать, но оно ходило по рукам, его все знали. А на Западе оно было опубликовано, ходило в разных версиях даже. В ломаных разных.
А в Чехословакию меня наконец пригласили как фотографа! Без выступлений, без чтения стихов! И устроили мне выставку. Это было уже лет через семнадцать-восемнадцать! Причем где? В самом центре!
[56] Выставочный зал – замечательный. Там такое количество собралось людей, невероятно! Несколько десятков тысяч пришло – просто пожать мне руку. И подходит ко мне женщина, такая строгая, с короной седых волос, и говорит: «Товарищ Евтушенко, хочу рассказать вам интересную историю. Когда ваши танки… Извините, – она поправилась, – брежневские танки пересекли границу, для меня это было самым страшным временем. Я преподавала всю жизнь русскую литературу и русский язык. Я пришла в школу, и для меня это было тяжелое решение, но я сказала, что не буду больше преподавать русский язык и литературу. Это было тогда, прямо по свежим следам. Но вдруг я услышала по радио „Свободная Прага“ ваше обращение в поддержку правительства Дубчека и протест советскому правительству и ваше замечательное стихотворение. И я вернулась в школу и сказала: нет, я буду преподавать русский язык и русскую литературу. Спасибо вам, товарищ Евтушенко, что вы меня спасли от ненависти к вашему народу». Вот. А в 1968 году это называлось антипатриотизмом…
Волков: Вот вы говорите, что были близки к самоубийству. Вы действительно об этом думали? Представляли, как это сделаете?
Евтушенко: Не знаю, не знаю! Я не думал об этом конкретно, вы знаете! Я знал, что мне не хочется жить, понимаете или нет? Всё! Вот когда наши танки прошли через чехословацкую границу…
Волков: Что, это действительно было желание самоубийства по политическим мотивам? Мне всегда казалось, что это связано с вашими романами, о которых мы поговорим позже.
Евтушенко: Ну, наверное, все соединилось… Но – нет. Все-таки танки – это был край. Пастернак, между прочим, сказал, что у самоубийства никогда не бывает одной причины. Когда не за что зацепиться, чтоб держаться. Вот сейчас я подумал: скорее всего так и было. Но чешские события тоже имели огромное значение, потому что для меня это была не политическая проблема – это была человеческая проблема. И эти стихи мои – они меня и спасли. Чтобы жить, продолжать мучиться…
Литовская модель
Евтушенко: А вот такая история случилась в 1963 году. Тогда начали ходить слухи о том, что я покончил жизнь самоубийством. Это даже по «Голосу Америки» передали. И мне один знакомый журналист сказал, что есть женщина, которая очень меня любит, влюблена в мои стихи. Познакомил меня с ней, с литовской моделью. Она была чудесная интеллигентная женщина. И она действительно в меня была влюблена.
Волков: И где вы познакомились?
Евтушенко: В Москве, они приехали на сельскохозяйственную выставку. Она была старшей манекенщицей, между прочим. И я в нее влюбился. А потом я долетел до Урала и повернул в Вильнюс, к ней. И прожил там с ней некоторое время. И вдруг однажды – мы курили оба, тогда все курили – я полез в ее сумочку, которая стояла у кровати, чтоб достать сигарету, и вдруг увидел там расшифрованную телеграмму. Расшифрованную ее каллиграфическим почерком. А когда она вошла с завтраком – европейская женщина, первая в моей жизни, которая подавала мне завтрак в постель, что мне, конечно, очень нравилось, – она рассказала мне свою историю.
У нее была на Западе родственница-миллионерша. И модель мою вызвали в КГБ и сказали: вы единственная наследница, и, если вы подписываете с нами соглашение о сотрудничестве, конкретно о том, что вы получите тридцать процентов от наследства, мы вам поможем всё оформить – остальное будет наше. Короче говоря, они ее в некоторых случаях использовали: приезжали какие-то важные гости из-за границы, особенно из литовской эмиграции, она их сопровождала – ну, типа эскорта – и докладывала о них. А потом говорят: «Мы слышали, что вы любите стихи Евтушенко». Она сказала: «Йа отчень льюблу его стихи». – «Ну вот видите. Это хороший поэт. Мы тоже ценим его талант. Сейчас он впал в депрессию. А вы такая красивая женщина… Надо вернуть его к жизни. Так что ничего дурного сделать вас не просим». И потом она мне прочла – хотя я и сам уже прочел, хотя мне было страшно это читать, – что было в ее расшифровке. Там было написано так: «Продолжайте наблюдение за порученным вам объектом. Постарайтесь внушить ему оптимизм и отвлечь его от мыслей о самоубийстве. Нам очень нравится то, что он, согласно вашим сведениям, хорошо говорит о Никите Сергеевиче Хрущеве. Постарайтесь поддерживать его в этом отношении, потому что критика товарища Хрущева была направлена не на уничтожение его как поэта и вообще их поколения, а на то, чтобы они работали с большей отдачей для родины». То есть она им, видимо, писала, что я хвалил ей Хрущева. А я никогда с ней не разговаривал о Хрущеве, это всё она придумала.
