То, что я чувствовал тогда, в 1968-м, я описал в поэме «Дора Франко»: что подступает что-то страшное. И Дора это почувствовала как любящая женщина. А я-то, дурак тоже… поэт… не понял, что это женская интуиция. Я заподозрил ее!
Волков: Заподозрили, что она тоже подослана?
Евтушенко: Ох, боже! Какой позор! У меня же был такой случай уже однажды. Я обжегся! С литовской моделью, которая тоже меня любила… Я переживал из-за угрозы, нависшей над Чехословакией. И Дора чувствовала это. И когда это произошло, Дора вдруг сказала: «Ради бога, останься со мной, не уезжай сейчас, подожди какое-то время!» Ну что делать, я был дитя холодной войны, у меня было всё перевернуто в душе… И я сказал ей такую вещь, от которой мне тут же стало стыдно. Я сказал: «Тебя кто-то научил мне это предложить, да?» А она бросилась бежать в Амазонку! Топиться! К пираньям! И кстати, когда я ее встретил сейчас, два года назад, она мне ни словом не напомнила об этом. Ни словом…
А к Гале я не возвращался десять месяцев. Объехал тогда двенадцать стран, и даже в Америку попал, и на «Queen Elizabeth»
[58], и чуть-чуть не отправился вместе со знаменитым путешественником польским, который на яхте «Опти» один путешествовал кругосветно (Леонид Телига. – Ред.), и на Таити попал – там просто целое дело было!
Волков: Это вы убегали от ваших проблем…
Евтушенко: А на Таити я от Гали получил телеграмму, что у меня есть сын. Она взяла Петю. Это замедлило наш развод. Я порвал с Наташей. Ребенка у меня еще не было. Я это оценил, я понял, что для Гали это важно, что я для нее важен, что это она сделала для меня. И я вернулся к ней. К сожалению, это не помогло. Семнадцать лет! Это же гигантский кусок жизни! Но невозможно стало жить с Галей, Галя стала пить. С Беллой, бывало, выпивала… Они дружили просто. Но, знаете, было тяжело видеть мне иногда их вместе, очень тяжело.
Она видела всё, конечно, что происходит. Но как она пыталась удержать меня! Может быть, ей обидней всего было, что она была совершенно безупречной как жена, в смысле верности…
Мы сейчас с ней редко, конечно, разговариваем, но у нас есть общая проблема – Петя. Очень ей тяжело достался этот ребенок. И меня просто потрясло, какие сегодня циничные нравы у нашей прессы. Они же прекрасно знали, я же писал о нем, о его болезни. Но они его подловили, зная, что он лечится и так далее… У него какая-то форма шизофрении была. Он способный вообще-то был мальчик, но в Америке не выдержал. У него наследственность тяжелая. Галя это не проверяла, неопытная была. Но она столько посвятила ему жизни!.. Мы сейчас с ней говорим о нем и вообще говорим по-человечески. У нас дружеские отношения. Я до сих пор с огромной благодарностью и любовью отношусь к Галине Семеновне. Это бесстрашная женщина, которая и меня научила бесстрашию… Очень многому научила меня в жизни.
Бабий Яр
Волков: Самое знаменитое ваше стихотворение – «Бабий Яр». Оно переведено на семьдесят с лишним языков. Как оно родилось?
Евтушенко: Я впервые узнал о существовании Бабьего Яра из стихов Льва Озерова и Ильи Эренбурга, они еще в 1944 году об этом написали. Литконсультант «Труда» Лев Озеров уже был известный поэт. «Я пришел к тебе, Бабий Яр. / Если возраст у горя есть, / Значит, я немыслимо стар, / На столетья считать – не счесть…» Замечательные стихи! Я тогда еще не знал, что самые первые стихи о Бабьем Яре принадлежали Ольге Анстей.
Волков: Она эмигрантская поэтесса, вы ее и не могли знать.
Евтушенко: Потом я был на Каховке
[59]. Я в командировку туда приехал, 1952 год. И меня познакомили с молодым писателем, который не был известен никому, Анатолием Кузнецовым, он там работал в многотиражке. А в гостинице, где я жил, поселились два украинских письменника. Один был Евген Бандуренко из Одессы, и другой… у него еще рука была потеряна во время войны. Я его помню: «Ты выходила зустричаты ранок…» – вот только помню единственную строчку эту… Степанюк! Точно. Бронислав Степанюк. Они были ясные, абсолютно ясные антисемиты. И они, считая, что я полный Евтушенко и, значит, тоже антисемит, пошли вместе со мной в эту многотиражку и говорят редактору: «Слушай, а ций хлопчик Кузнецов, ций недобиток у Бабьего Яра…» «Недобиток» – они сказали, вы представляете! «Ну-ка, покажь-ка нам его документики!» Как будто редактор был подчиненный их! Я обалдел. Редактор испугался, достал личное дело Кузнецова, его автобиографию. И там написано, в автобиографии, что он был свидетелем расстрелов в Бабьем Яре: «Самое большое мое впечатление – это как я был свидетелем расстрелов в Бабьем Яре. Как украинские полицаи совместно с немцами расстреливали…» Я, как познакомился с Кузнецовым, сразу его предупредил. Но у редактора тогда, конечно, промолчал. Я понял, чем тут дело пахнет. Они оба занимали какие-то официальные посты. Евген Бандуренко, по-моему, был секретарем Союза писателей Одессы, Борислав Степанюк был из Киева, руководил там издательством. Петлюрище… Я никогда не называл еще эти имена! Народ должен знать своих героев! Пусть знают! Пущай знают! И вот они, значит, стали говорить, что Кузнецова надо убрать, вывести на чистую воду! Вы понимаете, что это такое?! Недобиток из Бабьего Яра, которого нужно вывести на чистую воду! Страшно мне стало. Я увидел, кто эти люди. Потому что человек может называть себя как угодно, но это – были фашисты. Слово «фашист» для меня очень важное. Это и есть точное определение таких людей.
Я с Кузнецовым познакомился, когда он что-то читал на литобъединении, заодно показал мне свой рассказ. Мне рассказ понравился, и я говорю ему: «Расскажи мне побольше о Бабьем Яре». Он начал рассказывать, а я спросил: «Скажи, а ты не сможешь, когда я окажусь в Киеве, сводить меня туда, показать?» – «Конечно, смогу». Я говорю: «А что ты не пишешь про это?» – «Евгений Александрович, вы что, еще не поняли, почему я не пишу?» Я говорю: «Все равно ты это знаешь. А кто напишет? Надо, чтоб кто-то смог об этом написать. И ты уже можешь. Я это вижу по твоей прозе».
Кстати, там, на строительстве Каховской ГЭС, я познакомился с великим Довженко. В Каховку он приезжал писать сценарий «Поэмы о море». Он на меня произвел огромное впечатление: человек, который уверен был в том, что он великий! Нет, это ему не мешало.
Мы пошли вместе с ним и Игорем Болгариным, киносценаристом…
Волков: Это тот, кто потом написал «Адъютант его превосходительства»?
Евтушенко: Да-да. И мы все вместе пошли смотреть гениальный японский фильм, на открытой эстраде. Сюжет был скромный, но я этот фильм помню до сих пор, абсолютно всё. Я спрашивал у всех японцев, которых встречал, – никто не может вспомнить, что это за фильм. А про фильм я вам расскажу.
Это японский неореализм. Семья безработных, у них ничего не остается, и они решают покончить с собой, отравиться газом – со всеми детьми, всей семьей. Они продают последнее, даже простыни, и идут в парк, чтобы напоследок с детьми погулять. Кормят их мороженым, пирожными, купаться едут. И вдруг начинает идти дождь, лодка переворачивается. И они спасают детей, которых хотели убить. И конец: прижимая к себе этих двух детей, они идут… и счастье, что они остались живы, что раздумали их убивать. Потрясающий фильм!
