Волков: У Гаврилина это бы очень хорошо получилось… по-своему, конечно.
Евтушенко: Я даже не знаю, кто сейчас может написать такую вот вещь.
Волков: Родион Щедрин!
Евтушенко: Вы так думаете, да? У меня вообще-то много таких вещей, которые могут стать основой для оперы…
Волков: У вас есть какие-то наброски готовые этого «Ивана-дурака»?
Евтушенко: Нет, набросков у меня нет… У меня поэма есть про Ивана-дурака. Оттуда какие-то вещи можно взять: «С колыбели голубели у Ивана-дурака под бровями два певучих… два василька». Из нее можно что-то использовать. Но она, конечно, не слишком поющаяся.
Волков: Ну, тут ведь нужен сюжет, это все-таки спектакль!
Евтушенко: Да-да, это должен быть спектакль, я прекрасно понимаю. Если бы я почувствовал, что есть какой-то человек, который может это сделать… Вот то, что вы мне сказали о Родике Щедрине, это меня очень радует. Радует.
Я очень обрадовался, когда узнал, что «Степану Разину» дали Госпремию СССР, а Щедрин же был тогда секретарем Союза композиторов России. Это было большое дело.
Волков: А в перестройку Щедрин тоже ведь был депутатом, как и вы. Он входил в Межрегиональную группу.
Евтушенко: Я туда не входил.
Волков: А почему?
Евтушенко: А потому, что я беспартийный человек по принципу. Я серьезно говорю. Мне некоторые люди там не нравились. И в любой партии человек должен подчиняться партийной дисциплине. Скажем, если большинство голосует за что-то, он тоже должен поддерживать эту точку зрения. А мне это никогда не нравилось.
Волков: В общем, вы могли бы написать замечательную оперетту, получше, чем «Москва, Черемушки» – ту, что Шостакович написал на текст юмористов Владимира Масса и Михаила Червинского. Ну что же вы не сделали этого? А-а-а. Вот это обидно. Я об этом не знал! А так в итоге получились Масс и Червинский.
Евтушенко: А что, у них тексты хорошие, профессиональные, да и музыка неплохая. Разве музыка плохая? Мы с Фазилем Искандером ходили по контрамарке моей мамы, она нам доставала.
Волков: Музыка смешная…Шостакович непрофессиональной музыки за свою жизнь не написал ни одной ноты! У него было это вот петербургское – он любил повторять: «Пишу всё, кроме доносов». Высокий профессионализм! Он и оперетту мог написать классную, и обработки массовых песен для военных культбригад делал – их даже сейчас исполняют в концертах. Это всё здорово сделано.
Евтушенко: А меня Дмитрий Дмитриевич заставил… Нет, это не то слово – предложил вместе с ним послушать «Военный реквием» Бенджамина Бриттена. Мы слушали подряд два раза. Он меня познакомил с этой музыкой. По-моему, это было неплохо, но мне… как-то не очень. А Шостакович Бриттена обожал почему-то. Он слушал эту музыку и плакал.
Волков: Они друг друга взаимно обожали. А что лично вам дало общение с Шостаковичем?
Евтушенко: Он повлиял на меня как на поэта. После Тринадцатой симфонии я понял, что большую поэму можно строить на контрастном материале – как это сделал он в симфонии. И я так построил свою «Братскую ГЭС», а потом и другие поэмы. Без примера Шостаковича я на это, может быть, и не решился бы. И такой метод стал для меня основным. Критики плевались, а мне было все равно. Я увидел, как это грандиозно сработало в Тринадцатой. Друзья говорили о влиянии Маяковского, Уитмена, Неруды. А это было влияние Шостаковича.
Я рад безмерно, Соломон, что тогда немножко помог Шостаковичу, удержал от подписи под гнусной статейкой. И вам, Соломон, спасибо за то, что вы стали Эккерманом Шостаковича
[62], помогли ему избавиться от навязанного официального образа и открыть свою душу перед человечеством.
А для меня Шостакович – композитор номер один ХХ века. Вне всякого сомнения. Он заплатил за это своими страданиями. Его распинали почти каждый день, так или иначе. Ему загоняли гвозди под ногти, а он продолжал сочинять свою музыку. Говорят: «Музыка Шостаковича депрессивная». Лично я впадаю в депрессию, когда слышу глупую ржущую музычку. Великое трагическое искусство – как у Шостаковича – помогает человечеству выжить. Вот так.
«Преждевременная автобиография»
Евтушенко: Я никогда не забуду, как прочел ее Джон Стейнбек и мне сказал грубовато: «Знаешь, ты будешь, по-моему, хорошую прозу писать когда-нибудь. Потому что у тебя две странички есть просто замечательные – о похоронах Сталина».
Волков: Да, это яркие страницы.
Евтушенко: «А вообще, – говорит, – эта автобиография у тебя слабая, ты одной только частью задницы сидел на табурете». Это правда. Я написал автобиографию совершенно случайно.
Мы были в Германии с моей женой Галей. В шестьдесят втором году, по-моему. И у Гали разболелся зуб. Ей очень быстро зуб этот вытащили. Я говорю: «Вот здорово! Как жалко, что у меня зуб не болит». – «А давайте я проверю ваши зубы», – сказал врач. И увидел у меня что-то. «А давайте, – говорит, – сейчас вытянем». Начал работать – и ничего у него не получилось! Потом, уже когда всё разморозилось, у меня распухла вот такая щека, и я был выбит из жизни на три недели. Три недели я сидел в гостинице и никуда не мог выйти. У меня отменили все выступления!
А у меня хороший был друг – редактор «Stern» и «Die Zeit» Герд Буцериус, который, между прочим, предложил меня усыновить. Меня и Галю. Потому что у него погибли все дети.
Волков: Первый раз об этом слышу. Редактор «Stern» усыновляет советского поэта с женой!
Евтушенко: Он от души это предложил, он был одинок совершенно. И очень полюбил меня и Галю. Он сказал: «Если вы даете мне слово, – я тогда не знал еще, что во мне есть немецкая кровь, – что выучите немецкий язык, то будете продолжать мое дело». А я тогда стал писать автобиографию, потому что мне пришла из «Межкниги»
[63] телеграмма: меня просили выслать для американского издания автобиографию. Не оговаривался ни размер, ни манера, ничего. А поскольку было свободное время, я написал сто страничек. Буцериус спрашивает: «Что вы тут пишете?» Я говорю: «Автобиографию». – «А можно почитать? Дайте мне перевести, может, напечатаем?» Быстро перевели, и Герд сказал: «Хорошая читабельная вещь. Вы не против напечатать ее?» Потом пришел ко мне и говорит: «Вы кому-нибудь из ваших показывали этот текст?» – «Почему это я должен показывать? У нас сейчас не сталинское время», – гордо сказал я. «Но все-таки вы не советовались ни с кем? Вы не думаете, что у вас могут быть неприятности?» Я сказал: «Вы живете старыми представлениями». А он как в воду глядел!
