Волков: Да, скандал был грандиозный. Первым напечатал, значит, немецкий «Stern»? Я думал почему-то, что французский «L’Express».
Евтушенко: «L’Express» сразу после, а потом всюду было напечатано. Я думал, что меня в Москве за это похвалят, когда я приеду. Но Никита Сергеевич ошибся тогда – его подвели его собственные помощники. Он вдруг, порицая меня за автобиографию, которая на самом деле была декларацией наивного социализма, такого чистого наивного социализма, – стал обвинять меня в том, что я дал интервью буржуазной реакционной газете «Les Lettres Françaises». Хотя это было финансируемое Советским же Союзом издание и редактировал его коммунист Луи Арагон! Вся Франция смеялась просто, когда это читала! Я сразу был приглашен во Францию, потом в Испанию – там был еще франкистский режим, и даже посадили редактора, который напечатал «Преждевременную автобиографию», – как за коммунистическую пропаганду! То есть я вообще на Западе героем ходил. Во Франции меня восемь тысяч человек встречали – и я читал стихи! Просто невероятный успех был.
Когда сейчас читаешь «Преждевременную автобиографию», это не так интересно, это наивно очень. Но так я думал, такой я был тогда! Но там, в этой автобиографии, были хорошие куски. Там был хороший про военнопленных кусок, про похороны Сталина… Там много было искреннего, много. И мне казалось, что меня в Москве встретят с оркестрами. Сергей Александрович Виноградов, посол во Франции, на банкете в присутствии руководства Коммунистической партии Франции, самого Жака Дюкло, секретаря французской компартии, сказал, что я заслужил звание Героя Советского Союза за эту вещь. А когда я вернулся в Москву, меня потащили на расправу…
«Братская ГЭС»
Евтушенко: Я был убежден, что хорошо знаю эту публику. Я вынужден был с нею общаться, потому что у меня единственная была возможность искать защиты от цензуры – это тот же ЦК. Я ходил и на правую руку жаловался левой. И иногда у меня это получалось. Как с «Братской ГЭС» – в целом успешно. С потерями, но успешно. Вот это и была моя жизнь!
Я никогда не забуду, как пришел поезд – первый целинный поезд, и целинники привезли с собой колосья вместо цветов. Как их встречали! Какие они были счастливые! Как они пели песни! Это было то же самое, что на Братской ГЭС. Я же видел там, как растаскивали зэковские бараки. Первое поколение Алеши Марчука, первоэшелонцы. И с какой гордостью они это делали, как они пели песни! Это была первая огромная стройка без применения труда заключенных.
Волков: Я, кстати, об этом никогда не задумывался. Это действительно была первая стройка без применения труда зэков.
Евтушенко: Да, а про меня потом писали, что Евтушенко воспевал рабский труд на Братской ГЭС – были такие статьи, между прочим. И не только у иностранцев, а и у наших собственных злорадствующих людей. А это был символ. Даже то, что эта ГЭС называлась Братская, хотя это старое название. И даже то, что там Радищев жил в ссылке. Всё это сплелось в одно. А потом – мне безумно эта ГЭС нравилась. Она очень красивая, очень хорошо спроектирована.
А с изданием моей «Братской ГЭС» происходили удивительные вещи, романтические. Ведь цензура не пропускала поэму. И они сами, издательство Братской ГЭС, выпустили мою книгу! Это был невероятный случай! Уникальный! Когда эта поэма была набрана в «Юности», меня поддержали первыми братчане! Когда ее уже поставили в номер, секретарь ЦК <Леонид Федорович> Ильичев ее снял. Он вызвал Бориса Полевого, главного редактора «Юности», и сказал: «Пока есть советская власть, эта поэма не увидит света!» Ведь в те годы то разрешали печатать про лагеря, то нет… И тогда произошел случай невероятный: партийная организация журнала – крошечная, всего-навсего человек пятнадцать там было, – выступила против мнения Ильичева и обязала коммуниста, главного редактора Полевого обратиться в Политбюро с жалобой на секретаря ЦК КПСС! Слышали вы про такое когда-нибудь?!
Волков: Нет, такого я никогда не слышал. И это звучит как фантастика.
Евтушенко: Я думаю, это был уникальный случай! Мы тогда добились фантастического тиража у «Юности» – 2,5 миллиона – и не случайно. Потому что там и Вознесенский печатался, и целое поколение шестидесятников.
Волков: «Юность» же была одним из самых популярных журналов того времени!
Евтушенко: Я был членом редколлегии, отвечал там за поэзию. И тогда мы сделали пятнадцать оттисков – по числу членов Политбюро. А меня просили ездить в типографию, потому что рабочие стали спиваться. Это же гигантское количество! Два с половиной миллиона экземпляров! Я приезжал к ним в типографию «Правды», читал стихи… Они там всячески меня поддерживали. А братчане писали большие письма в мою защиту. Поразительная история!
А потом поэта Ярослава Смелякова вызвали в ЦК, пытались использовать его как цензора, сделать специально приглашенным редактором. Короче говоря, когда поэма вышла, у нее было пятьсот семнадцать строчных поправок! Причем мне приходилось спасать то, что там было, дописыванием и уравновешиванием чего-то. Я выбрал этот путь по совету Смелякова, он сказал: «Надо, чтоб поэма вышла».
У меня были с Ярославом потрясающие разговоры. Его первый раз пригласили в ЦК, а он всегда мечтал быть поэтом государственным. И вдруг его вызывают, предлагая роль цензора, зная, что у нас с ним хорошие отношения. И просто сказали: надо снять главу «Нюшка». Мы с ним сидели, пили водку, и он говорил мне: «Слушай, пойми одну вещь. Ну не могут они этого напечатать! Посмотри, что ты тут написал:
Будто всё на земле оголенно —
Ни людей, ни зверей, ни травы:
Телефоны одни, телефоны,
И гробы, и гробы, и гробы…
Ты же всю коллективизацию описал, ты же подсек всё под корень! Показал, что сделали с деревней, что делают с рабочим классом! Ты что? Слушай, меня вот до сих пор еще никуда…» Его же тогда не выпускали за границу, вы знаете?
Волков: Как репрессированного?
Евтушенко: Да. Он же был амнистирован, а не реабилитирован. И он говорил мне: «…И я хочу, чтобы ты шлялся по своим дурацким заграницам, раз тебе это нравится. Чтоб ты пил свою „Вдову Клико“, свое дурацкое шампанское – всё, что у меня отобрали. Но они же тебя сомнут! Ты что, не помнишь мое стихотворение про Петра и Алексея? На кого ты пошел, мальчишка! С кем тягаешься! Они же раздавят тебя! Я-то прочел твою поэму хорошо. Но и они тоже не дураки, и они прочли, что ты там понаписал. А ты такое понаписал, – говорит, – что на двадцать пять лет лагерей потянет будь здоров!» И я сказал: «Нет, Ярослав Васильевич, я этой главы не сниму». Вот так редактировали «Братскую ГЭС».
Артур Миллер пришел ко мне домой – мы с ним дружили – и увидел у меня верстку, всю перечерканную красными карандашами: «Что это?!» – «Это, – я говорю, – верстка. Это наша цензура». – «Боже мой! Боже мой!» – и просто подержал верстку в руках. Но все-таки поэма чудом вышла!
Когда-нибудь кто-нибудь напишет, может, научную диссертацию о разнице между первым журнальным вариантом «Братской ГЭС» и последующими. Я убрал потом всё, действительно всё, что от меня требовали, всё, что приходилось вписывать. А что было с женой моей Галей! Она говорила, что от меня уйдет, что я не должен соглашаться. Я говорю: «Галя, если сейчас это не проходит, выйдет когда-то потом. Сейчас нужно сказать хотя бы вот эту полуправду, четвертинку правды. А мне и этого не дают!» Она свое: «Нет, ты не должен соглашаться! Я буду работать, я умею шить, не беспокойся, с голоду не помрем!» Но я все-таки сделал свой выбор. Ну, что делать было?
