Волков: Я думаю, очень многие поменялись бы с вами своими жизнями, если б это было возможно…
Шагал и Хрущев
Евтушенко: В 1963 году я вернулся в Москву из Франции. И пришел к тому же Лебедеву. Я привез Никите Сергеевичу в подарок от Шагала его альбом и письмо Мориса Тореза с просьбой помочь – Шагал хотел вернуться тогда на родину. И Шагал описку сделал, когда надписывал свою книгу Хрущеву. Он написал: «Дорогому Никите Сергеевичу Хрущеву с любовью к небу», а не «к нему». А я заметил: «Вы ошиблись здесь, по-моему…» И Шагал переправил.
Волков: Шагаловская ошибка.
Евтушенко: Я попросил Лебедева передать Хрущеву, что и Торез поддерживает эту идею – что Шагал хочет вернуться и отдать государству все картины. Переехать в Витебск – только одного он хотел. Я ему сказал: «Вы знаете, что у нас сейчас происходит с художниками?» Он говорит: «Это неважно, это всё пройдет!»
Волков: Так ему надоело жить во Франции?
Евтушенко: Да не во Франции дело, Шагал тосковал просто! «Я хочу в Витебск!» Я ему говорю: «Так Витебск другой совсем…» А что при этом было с его женой, вы видели бы! А с дочкой что было!..
Волков: А какой была реакция Лебедева?
Евтушенко: Он же никогда не слышал про Шагала. Стал листать: «А что это такое, тут евреи какие-то… и опять евреи?» Я говорю: «А это, Владимир Семеныч, прошлая жизнь, дореволюционная. А сейчас придут люди на выставку Шагала в Москве, посмотрят и увидят, что жизнь другая уже стала. Поймут, какие большие изменения произошли…» – «Ну, кто и как еще посмотрит, Евгений Саныч! А это что еще?! Евреи, да еще летают! Евгений Саныч, вы что, с ума посходили в вашей загранице?» Я говорю: «Посол Виноградов тоже поддерживает очень эту идею…» Лебедев мне: «И он тоже с ума сошел. Засиделся там!.. Возьмите-ка эту книжку. Неужели я буду передавать эту чепуху Никите Сергеевичу?» А я дурак – надо было взять книгу, а я оставил у Лебедева. Но я знаю, у кого она оказалась потом. У Михаила Ромма. Она лежала, наверное, у Лебедева на столе, когда Ромм пришел к нему по каким-то делам. Ромм сам мне сказал: «Мне попала книжка Хрущева, которую вы привезли от Шагала». Так что она где-то у наследников Ромма. А то была бы сейчас в моем музее.
Волков: Ваша история зато – память об этой книге.
Фидель и Куба
Евтушенко: Я слушал выступление Фиделя на лестнице Гаванского университета, где он почему-то сосредоточился на Коммунистической партии Франции. Он говорил: вот мы боролись за свободу – и что? Раньше нам диктовали американцы, а теперь диктуют коммунисты.
Волков: Намекал, конечно, при этом на Советский Союз? На то, что Хрущев отступил перед Джоном Кеннеди во время Карибского кризиса.
Евтушенко: Ну, это ясно было, но он все-таки не говорил этого, кстати.
Фидель стоял в ботинках в этих солдатских, увидел меня и восклицает: «Вот здесь поэт русский Евтушенко! Что он скажет про все это?» Я находился в растрепанном состоянии перед многотысячной толпой, не было даже микрофона… И я сказал: «Я вас понимаю, но вот что хочу сказать: я убежден, что никто не хотел как-то оскорбить вас лично или кубинцев. Просто такая серьезная ситуация в мире. Очевидно, все исчислялось какими-то минутами, секундами. Это была опасность, которая нависла над всем человечеством. И понимание этого продиктовало такое скорое решение. Может быть, вас не могли найти в этот момент…» – это правда, так оно и оказалось
[64].
Ну и Фидель подошел после этого ко мне: «Пойдем поговорим!» Пошел ко мне в отель прямо. Он еще такой тогда был. И сидел у меня, и мы о многом говорили. Там был еще один человек, его друг мексиканец – преподаватель школы, в которой Фидель организовал школу революционеров.
Волков: Первую свою подпольную организацию.
Евтушенко: Да. Виктор Рико Галан. Очень хороший человек, идеалист. Мексика была единственной страной, которая тогда поддерживала дипломатические отношения с Кубой. И когда я потом попал в Мексику и узнал, что он арестован, я президента Мексики попросил его освободить. Президент сказал: «Единственное, что нужно, – это чтобы он написал письмо, что больше никогда не будет заниматься политической деятельностью. Больше ничего. Только я не верю, что он это сделает». Я говорю: «Почему?» Президент говорит: «Вы не знаете, что такое гордость мексиканская. Гордость ему не позволит. Он все понимает, он понимает, что сделал ошибку, но вот признать это он не может, потому что его затравить могут за то, что он оказался слабым». Это справедливо было.
Я ездил к Галану в тюрьму, мне дали с ним свидание. Это место, где на стенах висели портреты Мао Цзэдуна, Троцкого – там же сидели разные леваки, террористы, экстремисты. Некоторые были милыми людьми, со своими убеждениями. И Виктор Галан мне дал понять, что сожалеет о том, что устроил подпольную школу. Но в конечном счете ничего страшного с ним не случилось. Кажется, он действительно перестал политикой заниматься.
Волков: Аразговор с Фиделем?
Евтушенко: Это был разговор об истории Советского Союза вообще. О ГУЛАГе, обо всем что угодно. Понимаете, мне пришлось ему многое рассказывать. Это был очень искренний спонтанный разговор, где было даже стучание револьвером по столу – не на меня направленным револьвером, просто от темперамента…
Кубинский кризис – это был настоящий всемирный триллер. Вообще – к каким вещам приходится прибегать иногда политикам! У Микояна была какая-то удивительная интуиция. Он привез фильм Эйзенштейна об Иване Грозном. Каким образом он мог взять с собой этот фильм и понять, что это может ему пригодиться при разговоре с Фиделем? А он знал, что это сложный будет разговор…
Поначалу Фидель сидел, отмалчивался. Тогда Микоян сказал: «Давайте посмотрим один фильм, товарищ Фидель, чтобы вы поняли, что такое власть». И показал ему этот фильм. И на Фиделя это подействовало. После фильма Фидель стал разговаривать с ним.
Волков: Может быть, Фидель идентифицировал себя каким-то образом с Иваном Грозным?
Евтушенко: Наверное, как человек власти, как человек, который получил власть, осознал, что такое бармы власти…
А после этого случилась еще одна история, я был тому свидетелем. Мы сидели – Калатозов, я, Урусевский – и разговаривали с Микояном.
Микоян Калатозова очень хорошо знал – ведь Калатозов когда-то был начальником Госкино и показывал по заказу Сталина разные фильма для членов Политбюро. А Микоян присутствовал при этом. И Калатозов с Микояном вспоминали, как однажды Сталин смотрел американский фильм про одного пирата. Я помню сюжет этого фильма, но не помню названия.
Там один пират играл в шахматы из мякиша хлебного. Он делал портреты, крошечные статуэточки своих собственных соратников. И когда отыгрывал какую-то фигуру, то сбрасывал с доски, вызывал этого человека и шлепал его из пистолета. Фильм заканчивался тем, что пират стоял, отхлебывая ром из бутылки, и, хохоча адски, вел судно – и увидел прямо перед собой выросший айсберг… Он вел судно уже один, так как всех перестрелял, – и разбился об айсберг. И вдруг товарищ Сталин сказал: «Ну, как вам этот фильм?» Все поежились, сказали: «Ну, не очень приятный, Иосиф Виссарионович», – кажется, Микоян и сказал. А Сталин сказал: «А я считаю, что полезно еще разочек этот фильм крутануть». И они крутанули его второй раз…
