Ну, кто за чем приходил туда. Мальчишки все, конечно, стояли в очереди за пепси-колой. Это очень забавная вещь, что кока-колу, поскольку она в свое время была символом империализма, не допустили на выставку наши, и тогда появилась пепси-кола. Бесплатная! Тут же дежурили машины скорой помощи, потому что ребята надувались так, что их потом вывозили пачками по госпиталям.
И вдруг Стейхен мне говорит: «Завтра я уже уезжаю, а, вы знаете, Советский Союз – это первая страна, в которой меня никто не приглашал домой». Я тогда был женат на Белле Ахмадулиной, и жили мы в ее маленькой комнатке в коммуналке за «Соколом». Но я сказал: «Да что вы, мы с женой вас приглашаем, конечно, если хотите. Просто, – говорю, – люди немножко стесняются. У нас в сталинское время долго не строили вообще для людей».
Волков: Кроме того, еще боялись – главным-то образом. Как это – пригласить иностранца без разрешения?!
Евтушенко: И стеснялись! Но все-таки я уже принадлежал к другому поколению, я уже написал стихи «Границы мне мешают… / Мне неловко / не знать Буэнос-Айреса, / Нью-Йорка». Это было заявление нового поколения! Я жил всегда по своим стихам. Если я что-то объявлял, я старался этому соответствовать. И Стейхен приехал к нам домой, в крошечную комнатку – метров двенадцать в ней было, зато на стене висела картина Лёвы Збарского – я уже начал собирать картины, это начало моей коллекции было. И Стейхену так понравилась Лёвина картина! На следующий день перед его отъездом я устроил ему с Лёвой встречу, и Збарский даже ему что-то подарил, Лёвка помнит это очень хорошо.
…Мы сказали, что отдадим Стейхену тахту нашу, а сами ляжем спать на полу. Но он не согласился: «Я по-походному, по-военному, я человек привычный…» А утром мы проснулись с Беллой, мы спали все-таки на тахте, – его нету! Мы выходим в кухню нашей коммуналки и видим следующую картину: Стейхен сидит с нашим соседом майором… А майор наш все время варил себе самогонку, в ведре прямо. Какую-то желтую, чудовищного цвета. И помешивал какой-то щепочкой.
Волков: Вы пробовали?
Евтушенко: Вполне-вполне, нормально, ничего, голова не болела. И вот сидели они и пили эту самогонку.
Волков: Без общего языка? Самогонка сблизила?
Евтушенко: Да нет, дело в том, что наш майор был на Эльбе, в Германии, братался там с американцами! А я даже не знал об этом.
Короче говоря, когда Стейхен уехал, у меня остался его телефон американский. А в 1960 году я приехал впервые в Америку. Это туристическая группа была: Андрей Вознесенский и Толя Рыбаков, из известных писателей Сергей Антонов – кстати, оказался дико неприятным человеком, завистливым. Просто чудовищно себя вел! Но самое ужасное – это был староста наш, Вирта.
Волков: Николай Вирта? Четырежды сталинский лауреат?
Евтушенко: Дело не в том, что сталинский лауреат, дело в характере. Когда мы приехали в Нью-Йорк, он собрал летучку – всех у себя в номере – и сказал: «Я хочу вам показать, куда вы приехали». Поднял ковер: «Видите? Вот тут прослушка идет». Достал перочинный нож и разрезал этот шнур на полу. И свет погас!.. И это я никогда не забуду!
Я созвонился со Стейхеном и сказал, что приехал с группой, мне как-то неудобно их бросить. Он говорит: «Приезжайте ко мне на дачу в Нью-Джерси, это рядом, я встречу, всех приму с огромной радостью. Я не забываю и всем рассказываю, как вы меня чудесно с вашей молодой женой встречали».
Волков: А про майорскую самогонку он помнил?
Евтушенко: Конечно, помнил! Конечно! Как они там в обнимку сидели, вспоминали Эльбу… Но когда мы к нему поехали, наш автомобиль остановили на 35-й миле. Оказывается, мы нарушили конвенцию. А мы этого не знали – ведь это была первая поездка писательской группы в Америку, туда еще даже наши самолеты не летали. И поэтому нас не принимали официально, хотя мы платили свои деньги на делегационном уровне. Но Стейхен тоже не был в курсе соглашения между нашими правительствами – о том, что дальше 35-й мили нельзя было выезжать без специального разрешения, если это заранее не было запланировано. Это, оказывается, была такая мера обоюдная.
Волков: Да, и в Москве нельзя было отъезжать, и в Нью-Йорке.
Евтушенко: И опять Эльба помогла: шериф, который нас остановил, тоже был на Эльбе. Многие там были.
Волков: Да, в 1945 году на Эльбе произошла историческая встреча советской и американской армий – и через пятнадцать лет о ней еще помнили!
Евтушенко: Шериф сказал, что чувствует себя очень неудобно. Он знал, кто такой Стейхен, но пришло распоряжение от начальства: нас остановить. Тогда он связался со Стейхеном. Стейхен – главный военный фотограф армии. Но был уикенд, и некуда было позвонить даже ему! Никому, даже большому начальству. И шериф принял на себя решение: он взял наш автобус – хороший, слава богу, был день, – съездил сам к Стейхену – а мы уже почти доехали! – привез его гостей, которых тот пригласил, со стульями, с выпивкой, с закуской на эту поляну. И мы устроили на 35-й миле праздник дружбы. И даже шериф выпил с нами!
Волков: Фантастическая история!
Евтушенко: Поразительно! Видите, какие вещи! И когда я через шесть лет приехал уже с большими выступлениями, то Стейхен устроил в мою честь огромный прием. Он был начальником отдела фотографии.
Волков: В Museum of Modern Art
[76].
Евтушенко: Да. У нас продолжалась дружба всю жизнь, до его смерти в 1973 году. А я между тем находил возможность передавать ему в подарок для музея картины советских художников. Так туда попали первые советские картины. И он выставил их все, когда я приехал.
Художник и политика (мягкая сила)
Евтушенко: Я считаю, что писатель вообще никак не соотносится с политикой, не имеет просто на это права. Политика манипулирует людьми. Политика убивает людей, начиная вóйны. Поэтому быть совсем равнодушным к политике нельзя. И писатель должен все-таки думать о политике. Не надо очень часто, подряд высказываться, это девальвирует значение поэта. Но иногда есть такие моменты истории, когда высказываться нужно.
Волков: Сейчас существование политического и даже пропагандистского искусства как бы реабилитируется. Потому что долгое время под пропагандистским искусством понимали, скажем, искусство фашистской Германии, или муссолиниевской Италии, или тоталитарное искусство соцреализма, как его воспринимали на Западе. В прогрессивных, авангардных кругах – и советских, и западных – это всё просто отметалось. Серьезное изучение этого периода не включалось в историю искусства. А сегодня раздаются голоса влиятельных историков культуры и искусства, что это несправедливо. Потому что всегда существовали две ветви: ветвь подчеркнуто, принципиально аполитическая и ветвь политического искусства, пропагандного искусства. Одно сосредотачивалось на форме, другое хотело в большей степени донести содержание. Но на самом деле такого не бывает, в реальной жизни форма от содержания никогда не отделяется.
