Волков: Таню Савичеву.
Евтушенко: Да. «Хорошо», – сказал Никсон. Потом были разные разговоры. Он спросил меня: «Когда я в прошлый раз был в Москве, меня почему-то три раза приглашали на один и тот же балет – „Лебединое озеро“. Что-нибудь у вас вместо балета можно посмотреть? Что сейчас смотрят ваши люди, что им нравится, есть что-нибудь новое?» Я сказал: «У нас есть, мистер Никсон, очень хороший новый театр молодой – Театр на Таганке. Его, правда, поругивают, но это любимый театр интеллигенции нашей, и я думаю, если американский президент появится в театре, то это будет большая помощь этому театру в поднятии его престижа». Правильно я сказал?
Волков: Абсолютно.
Евтушенко: Всё это было записано, Киссинджер подтвердил, что Никсон это сделает. Я разговаривал с ним час пятнадцать – это большое время. Он все время о чем-то меня спрашивал, спрашивал мое мнение об американцах. Но не давал мне возможности сказать о том, о чем просил меня Тодд. Конечно, он знал, что я был во Вьетнаме, – ему же наверняка доложили, что Евтушенко там был корреспондентом поэтическим. Но он вот что еще меня спросил: «Скажите, пожалуйста, а к тому, что я поеду сначала в Китай, а не в Россию, как ваши лидеры, вообще народ русский, могут отнестись? У вас же сейчас тоже очень натянутые отношения с Китаем? Как могут это расценить? Не могут ли это расценить как сговор?» Я говорю: «Наоборот, это может повлиять и на наше улучшение отношений с Китаем. Это огромная страна, и лучше с такой большой страной и нам, и вам иметь хорошие отношения. И если вы договоритесь с китайцами, но не за счет хороших отношений с Советским Союзом, то тогда и нам будет легче, по-моему…»
Короче говоря, он мне не давал вставить слово о Вьетнаме. Я думаю, он об этом говорить не хотел. А потом – по композиции разговора я чувствовал, что не нужно лезть ему в душу. Я знал, что у него непростая ситуация была. Все-таки он оказал мне честь – то, что он так доверительно со мной разговаривал, внимательно прислушивался к тому, что я говорил. И навязываться с Вьетнамом как-то неловко было мне. Какая-то настороженность бы возникла. Мне так казалось. Никсону бы сразу могло показаться, что меня кто-то заставил это сделать, хотя никто ничего мне не навязывал – ни Добрынин, никто другой из наших.
В конце встречи Никсон меня поблагодарил (позже он подарил мне президентские запонки, из которых, к сожалению, осталась только одна, вторая потерялась – такая авантюрная жизнь!) и сказал, что когда приедет в Россию, то будет рад видеть меня и других писателей – вообще писателей, интеллигенцию.
Я выхожу, Альберт Тодд меня ждет. Бросается ко мне: «Женя, ты сказал ему о Вьетнаме? Твое мнение?» Я говорю: «Берт, дорогой, это был разговор очень хороший, Никсон задавал вопросы, очень важные, о мире, о войне… Он мне понравился». Никсон, кстати, старался быть обаятельным, но у него это плохо получалось. У него не было природного обаяния, природной харизмы, он был похож немножко на Щелкунчика. Но, с другой стороны, это искупалось его искренностью и, я бы сказал, скромностью в какой-то степени. Я сказал Тодду: «Но, Берт, я ему книжку хотел подарить свою, да так и оставил у себя в портфеле, у меня даже не было времени вынуть ее». И вдруг Берт Тодд так губу закусил – мой близкий друг, который очень много для меня сделал, и это тоже Америка – это моя Америка… И Берт хотел, чтоб эта война как можно скорее кончилась, чтоб не убивали больше американцев, он был убежден, что надо выходить из этой войны…
Волков: Очень может быть, это было не просто его личным мнением, а мнением определенного и влиятельного круга людей, правда?
Евтушенко: А мне неважно, кто за этим стоял, поручили ли ему попросить меня или не поручили. Во всяком случае, неплохие люди за этим стояли. Такие друзья Тодда, как Джеймс Биллингтон
[86], например…
Мы стояли еще напротив Белого дома. И я говорю: «Ладно, давай сейчас, у тебя же книжка», – Берт портфель мой держал, портфель с книжкой. Я достаю эту книжку и, стоя тут же, на углу, напротив Белого дома, пишу… быстро пишу: «Дорогой мистер Никсон! И вас, и вашу семью Бог благословит, если вы остановите войну во Вьетнаме. Спасибо за прекрасную беседу. Ваш Евгений Евтушенко». Берт мне: «Посмотреть можно?» Посмотрел: «О, молодец!» Я говорю: «Держи, неси ее сейчас, пока мы здесь». А он уже подхрамывал тогда, с тростью раньше меня начал ходить, – и поковылял к Белому дому. Вернулся – счастливый! Сияет. «Ты знаешь, повезло! – говорит. – Они стояли на крыльце с Киссинджером, Никсон должен был уезжать куда-то, ждал машины. И я ему передал твою книгу». Тодд еще сказал: «Мистер Евтушенко был так увлечен беседой, что даже забыл подарить вам книгу, которая была надписана». Никсон открыл, прочел… «Спасибо мистеру Евтушенко за его искренность», – сказал Тодду. Он оценил мою искренность. А может быть, оценил и то, что я ему не сказал этого в лицо…
А вам интересен конец этой истории?
Волков: Конечно!
Евтушенко: Итак, выступления мои закончились, в газетах всюду была напечатана моя фотография с Никсоном – без каких-то особых комментариев, но в очень дружественном тоне, что состоялась беседа, столько времени заняла. И мне из Белого дома присылают в гостиницу несколько моих фотографий. С Никсоном и Киссинджером с тех пор была напечатана в моих книгах. И там были еще запонки вложены. И я еду домой. А я всегда из Америки вез всякую так называемую нелегальную литературу – не затем, чтобы ее распространять, а просто для самообразования. И на этот раз у меня было очень много таких книг. Потому что я был у Джеймса Биллингтона в Принстоне и увидел у него дома предмет своих мечтаний – восемьдесят два номера «Современных записок»!
Волков: Самый знаменитый эмигрантский журнал.
Евтушенко: Да, «Новый мир» эмиграции, если так можно сказать… И когда я в них впился, он это увидел! А когда-то мы вместе с Васей Аксеновым встречали Биллингтона в Москве, когда он приезжал к нам. И в аспирантской комнате, куда его поселили, ничего не было! А у него детишек трое было тогда, по-моему, копошились там. Я помню, мы пошли купили ему тарелки, вилки-ложки, постельное белье. Он этого не забыл. И так он на меня дома посмотрел: «Ну, твое!» А вы знаете, как этот журнал трудно было достать? Причем там были тоненькие номера оккупационного времени. Подпольные, которые издавались в оккупированном Париже!
Итак, еду я на родину после выступления в Мэдисон Сквер Гарден. Никто из поэтов не выступал там до меня! И встреча с президентом! Меня обнимал Добрынин! Я ему рассказал, о чем мы говорили с Никсоном, и Добрынин сказал: «Замечательно просто всё, Женя, спасибо огромное!»
Так что эйфория была, конечно. Я чувствовал, что сделал что-то хорошее – для мира, для своей страны и для себя самого, для самоуважения! Ну что тут плохого, когда человек себя уважает за что-то? Я считаю, что вел себя серьезно, искренне, ничем не покривил душой и для обеих стран что-то сделал. И вдруг на московской таможне у меня начинают открывать чемоданы…
