Волков: Перефразируя Аркадия Белинкова
[97]: «Сдача и гибель советского идеалиста…» Грустно всё это, грустно…
Ельцин
Евтушенко: Ельцин стал себя окружать не теми людьми. Я был первым человеком, который выступил с осуждением его решения о введении войск в Чечню. Можно было договориться. Потому что Дудаев хотел сначала с Ельциным поговорить, и помешали этому только ельцинские капризность, самодурство. Я убежден, что Дудаев хотел найти примирение! Все-таки он был советский генерал…
Волков: По-моему, даже награжден орденом Боевого Красного Знамени…
Евтушенко: Да, конечно! И коммунист, и всё что угодно. Я знаю очень хорошо Кавказ! Я сразу понял, что это будет очень долгое кровопролитие.
Волков: Вы тогда отказались принять орден Дружбы народов от Ельцина?
Евтушенко: Не потому, что я хотел оскорбить лично Ельцина, – нет!
Но за несколько дней до вручения я узнал, что в Чечне начинаются военные действия. Я понял, что это приведет к страшному кровопролитию. Я знал и о том, что генерал Дудаев хотел приехать в Москву – первое, что он сделал, когда его выбрали президентом, – а ему отказали! Такие вещи нужно было решать по-кавказски: постелить ковер, встретить человека и говорить с ним. Так должна делаться политика. И я, зная Кавказ, кавказские обычаи, понял, что это превратится в бойню, которая затянется.
Волков: А какова вообще ваша оценка роли Ельцина, его фигуры?
Евтушенко: Он допустил невероятную коррупцию. Не знаю, с кого это началось, но при Горбачеве я не видел такой коррупции…Ельцин был просто лишен элементарной человеческой культуры. Вот и всё.
Волков: Он был решительным политиком – это разве не свойство настоящего лидера? Я думаю, что именно поэтому Горбачев ему проиграл тогда в соревновании за власть. Один был более решительным, другой – менее. Нет?
Евтушенко: Мне Ельцин нравился один день.
Волков: Когда он влез на танк? 19 августа 1991 года?
Евтушенко: В этот день я пришел к нему. Я пришел – этого было достаточно!
Волков: Вы ведь читали с балкона Белого дома свое стихотворение тогда?
Евтушенко: Да. И как я назвал его, самое мое лучшее плохое стихотворение. Внизу было, наверное, больше ста тысяч человек. Я хотел просто прочесть стихи Пушкина «Товарищ, верь: взойдет она…». И в это время депутаты Гдлян и Иванов решили эти стихи вместе исполнить. И тогда я понял, что нужно что-то другое, и быстро нацарапал это стихотворение – «19 августа».
Волков: Народ, небось, взревел, когда вы прочли.
Евтушенко: Конечно, аплодировали. Просто рады были, что я стоял со всеми вместе. Я никогда еще столько хороших людей не видел. Сколько там было матерей с колясками – женщин, которые, может быть, и решили всё! Ведь они пришли, потому что уже устали стоять в очередях лучшие годы своей жизни. Они победили только тем, что пришли и создали вокруг Белого дома кольцо. А Ельцин забыл о том, как люди эти спасли его. Забыл! Вот что мне в нем не нравится. И когда я это почувствовал, то понял: незачем мне входить в это правительство.
Я думаю, что я был в политике в правильное время. Когда в 1989-м я пришел в парламент – это был колоссальный опыт для меня. И я счастлив, что до сих пор не стесняюсь приезжать в Харьков и что меня ждут там.
Потому что многие бывшие депутаты сбегают просто и больше не показываются своим избирателям. А я ни в чем перед ними не провинился.
А тут мне было с самого начала просто стыдно. И все-таки я хочу сказать, Ельцин в тот момент, когда он залез на этот броневик, на этот танк…
Волков: Это был жест лидера, да? Будущего царя.
Евтушенко: Было бы хуже, если б путчисты пришли к власти. У них были уже на депортацию списки, могла развязаться гражданская война… Ни к чему хорошему это бы не привело. И Ельцин, я считаю, пусть один лишь день, все-таки был национальным лидером.
Волков: Один день Бориса Николаевича.
Евтушенко: Да, один день я его любил. Я был рядом с ним в этот день. Я помню разговор, который у меня с ним произошел. Он мне сказал: «Слушай, товарищ Евтушенко, спасибо тебе, что ты с нами сегодня». А потом говорит: «Ты извини за это партийное слово „товарищ“, я же все-таки из партийных… Видишь, как вырвалось». Я говорю: «Борис Николаевич, ну какое же это партийное слово – оно еще до Пушкина было. Это старое русское слово, еще Пушкин писал: „Товарищ, верь: взойдет…“» – «О! Эт-т я знаю!» Я никогда не забуду, как он радостно сказал: «О! Эт-т я знаю!» Это было в тот день, первый. Когда он полез на этот самый, как я называю его – броневик.
Волков: Ленинский броневик и ельцинский танк.
Евтушенко: А вы знаете, что он сказал солдату? Я был рядом, я слышал: «Ну что, ты не будешь стрелять в своего президента?» И тот сказал: «Да нет! Нет! Нет-нет-нет!» – от ужаса он вообще обалдел, солдатик этот веснушчатый, из башенки торчащий. Вот мне в этот день Ельцин нравился.
Еще у меня от этого дня остался любопытный автограф Руслана Хасбулатова: «Евгению Александровичу Евтушенко с увением» подписано на его книжке – он пропустил буквы в слове «уважением», и это показывает, что происходило в тот момент с ним.
Волков: А вы были в Москве, когда Ельцин дал приказ стрелять по парламенту? 4 октября 1993 года? Я следил за этим из Нью-Йорка, сидел до утра у телевизора, смотрел прямую трансляцию.
Евтушенко: Да, я был в Москве, там было ужасно. Еще слава богу, что доктор Долецкий
[98] остановил сторонников Ельцина от другого – ведь хотели перекрыть канализацию в Белом доме.
Волков: Чтобы выкурить мятежников таким образом?
Евтушенко: Вы представляете, что могло случиться, если б перекрыли канализацию? Могла и эпидемия случиться… Нет, это всё уже было мне глубоко чуждо, я написал об этом в своей поэме «Тринадцать».
Волков: Письмо деятелей культуры в поддержку расстрела Белого дома, «письмо сорока двух», которое подписали и Окуджава, и Ахмадулина, вы не подписывали. Но как же вроде бы некровожадная Белла Ахатовна решилась на такой шаг?
Евтушенко: Уговорили! Не поняла. Уговорили.
Волков: И Булат Шалвович – ведь после Великой Отечественной войны он стал пацифистом? Как же он?
