Fiori di zucchini, non ancora fritti,
были вымыты бережно
в крестьянском корыте,
и поджарены потом на оливковом масле,
и язычки огня
прыгали на них
и гасли.
А женщина, готовившая fiori di zucchini,
была не крестьянкой —
актрисой,
лукавой по-арлекиньи,
и она перевертывала fiori
с боку на бок
по рецептам своих итальянских бабок,
чтобы они сияли,
как золотые стружки
с топора родителя Пиноккио в столярушке…
Эту женщину звали Джульетта Мазина,
и она щебетала, как птичка,
и не тормозила,
пока он, может, самый великий на свете мужчина,
наслаждаясь,
прихлебывал
«Брунелло ди Монтальчино»,
и особым —
влюбленно-насмешливым зреньем —
любовался Джульеттой,
как собственным лучшим
твореньем.
Я в палящую полночь пошел искупаться,
он меня упреждал:
«Questa notte e fredda, pazzo…»
И, когда меня судорога прихватила,
в море прыгнуло в брюках,
поплыло ко мне мировое
светило.
И когда захлестнули смертельные волны-игруньи,
Федерико
вонзился,
как будто когтями,
ногтями в икру мне,
и меня на себе выволакивал, будто младенца,
по-отцовски рыча:
«Pacienza, Eugenio, pacienza!»
Ну это преувеличение немножко, -
чтоб ударами с ног не
свалили,
задирая штанину,
показывал я
пятиточечный этот автограф
Феллини.
Потому нас, наверно, к большому искусству так
тянет,
что спасает оно даже болью,
вонзенными в душу
ногтями,
и дарует нам радость,
но вовсе не хочет людей провести на
мякине,
как Джульеттины
нежные fiori di quelli zucchini!
Я пере-перехвастнул, конечно, про год-два, но пару месяцев этим можно было хвастаться…
Волков: Ну, это ж стихи!
Евтушенко: Да, это стихи. Это, конечно, незабываемо. И хорошо, конечно, что существует памятник им вместе, и в сознании народа они вместе… Хотя были и непростые моменты в их жизни. Я никогда не забуду, как вышел замечательный фильм с Джульеттой и Марчелло Мастроянни, где они изображали американскую парочку: «Джинджер и Фред» – чудесная картина! Я в Риме оказался между двумя кинотеатрами. В одном из них шел новый фильм Сильвестра Сталлоне – стояла гигантская очередь! А в соседнем зале показывали великий фильм национальной гордости Италии Федерико Феллини, новый фильм. Там можно было спокойно купить билет. Зал был неполон. Но ведь это просто несравнимо: Сталлоне и Феллини!
Волков: У него ведь были трудности с финансированием всех его последних фильмов.
Евтушенко: А почему? Потому что он никогда не знал, сколько будет стоить его картина.
Волков: И потом, его фильмы никогда не были настоящими, по коммерческим стандартам, хитами… никогда!
Евтушенко: Нет, за исключением «Амаркорда». И «Ночей Кабирии».
Волков: А Антониони? Они ведь были соперниками?
Евтушенко: Ну, в какой-то степени, конечно. Даже конечно!
Волков: С вами Феллини говорил об Антониони?
Евтушенко: Нет. И Антониони о Феллини никогда. Я был у Антониони, но у нас были с ним другие отношения, нежели с Феллини. Антониони был любимый режиссер моей жены Гали, которая обожала его. Она очень любила и Монику Витти. Мне он тоже нравился, и я до сих пор спорю с американцами, доказываю им, что «Забриски-пойнт» – удивительный фильм. Удивительный! Американцы ничего такого не сняли, не оставили киносвидетельства о целой эпохе… когда убили Аллисон Краузе
[119] – студентку, о которой я в свое время тоже написал стихотворение, его распространяли листовками. Двести тысяч листовок выпустили с моими стихотворениями в Сан-Франциско, издательство «Lawrence Ferlinghetti», которое, к сожалению, сейчас он продал. У Антониони разные вещи мне нравились, но он был не моего темперамента художник. Мне нравится, когда какой-то солнечный зайчик пляшет в художнике. Даже в трагическом.
Волков: Да, у Антониони нет такого зайчика. У него абсолютная безысходность.
Евтушенко: Но вы знаете, он мне сказал очень большой комплимент. Он знал всю историю того, как фильм мой «Детский сад» сняли с конкурса.
Волков: А его собирались выставить на конкурс на кинофестивале в Венеции?
Евтушенко: Да. Но итальянцы, к сожалению, сказали в министерстве нашем, что фильм им очень понравился. «Мы гарантируем, что Евтушенко получит премию». Это было для начальства совершенно неожиданно. Член Политбюро товарищ Гришин – они соизволили посмотреть этот фильм на даче. И он не разобрался, в чем дело. Вот понимаете, каким это самодурство бывало! И припоздал чуть-чуть. И когда он вошел, и Ермаш там уже был…
Волков: Филипп Тимофеевич Ермаш, председатель комитета по кинематографии…
Евтушенко: Да. Он там уже был. И сказали: Виктор Васильевич уже на подъезде, начинайте! И когда Гришин вошел, на экране мимо Большого театра шли коровы с беженцами – в 1941 году, мимо Большого театра! Беженцы! И он не сообразил, что тут происходит…
Волков: Гришин же был первым секретарем Московского горкома партии и отвечал за Москву.
Евтушенко: И он сказал: «Это черт знает что! Я сейчас только с собрания, нас так критикуют! А мы озеленяем, украшаем образ города, и хоть бы доброе слово нам сказали!» – встал и вышел. Он не понял, что это сорок первый год! А остальным было тяжело сказать ему – все-таки член Политбюро, один из святых, и всё…
Вообще то, что начало происходить с этим фильмом, невероятно! Сергей Федорович Бондарчук, который был на «Мосфильме» руководителем нашего объединения, помогал мне, приезжал на съемки, – не пришел на открытие. Савва Кулиш согласился прийти, но все знали, что он меня снимал в «Циолковском»
[120], что мы ближайшие друзья. Я кинулся к Володе Наумову. А Наумов: «Женечка, ты что, не видишь, я не могу в таком виде выйти! Посмотри, я весь заляпанный!» – потому что он знал тоже. И тогда я к Саше Митте бросился. А слухи-то уже пошли, знаете, как сарафанное радио. И Сашка говорит: «Ой, Женя, ты знаешь, я, когда собирался, гладил брюки и, по-моему, забыл утюг!» – и бежать бросился. Я правду вам рассказываю, это не пародия.
Потом позвонил министр путей сообщения <Н.С.> Конарев, и говорит: «Слушай, чего там у тебя с этим фильмом-то происходит? Мне позвонили из ЦК, сказали: „Вас Евтушенко не приглашал на свой фильм? Дак вы не ходите! Не надо ходить туда, не надо“. А мне все равно, я ухожу с поста министра на пенсию. Я хочу тебя посмотреть». Я больше даже не хочу называть одного крупного чина КГБ – того, который дал мне разрешение, чтоб в фильме забирались на кремлевскую башню и зачехляли ее. Он тоже вежливо отказался: «Я по разным причинам не могу, Евгений Саныч».
