Он стремительно вышел. Но, спустившись на три ступеньки, вернулся. Подошёл к Рупперту и со всей силы вмазал тому в челюсть. Рупперт со вскриком отлетел в противоположный угол кабинета. Взвыл, отплёвываясь кровью и зубами.
— Джек! Ты сломал ему челюсть! — возмутилась Меделин.
— Хорошо. Надеюсь, шея тоже болит. И башка, — констатировал Джек, отирая платком кулак. — Это за мою девочку. И, Рупперт, попадёшься мне на глаза в любой части мира, все ноги переломаю, наставник. Если увидишь, просто беги. — помолчал секунду и добавил с жестокой ухмылкой: — Повезло мне и компании, что вас там больше нет! Джуд. Меделин.
Джек подчёркнуто, даже гротескно склонил голову перед женщинами, и теперь уже не оглядываясь, сбежал по лестнице и сразу на улицу — прочь из болота.
В сердце было пусто. На душе грязно, словно в луже придорожной вывалялся. А ведь там сиял свет. Отмыться бы!
Джек посмотрел на часы, поспешно сел в машину и приказал:
— В аэропорт!
Затем набрал телефон Смита из комиссии по ценным бумагам и назначил встречу на завтра, на вторую половину дня. Выдохнул, достал ноутбук из портфеля и начал работать. «Бешеной собаке семь вёрст не крюк» — говорил один из его русских друзей. И правильно говорил. Было бы ради чего…
* * *
«Абонент находится вне зоны доступа, перезвоните позже»… — сказала мне ненавистная автоматическая женщина в триста сорок пятый раз, и я в сердцах отбросила телефон на кровать.
— Тань, — позвала я подружку, — давай такси вызывать.
— Не придумывай, тебе нельзя вставать.
— Я чувствую сердцем, с Джеком что-то случилось. И опять из-за этой Меделин, — воскликнула я. — Надо где-то достать инвалидную коляску. Или костыли. Потом на такси и в Нью-Йорк!
— В какой ещё Нью-Йорк?! — пробасил из коридора мой любимый голос, и в дверях появился Джек. Весь серый, мокрый от пота, с пальто под мышкой и закатанными по локоть рукавами.
— Джек! — радостно подскочила я.
Он сел на кровать и обеими руками уложил меня обратно.
— Тшш. Кто тут непослушный? Сказано лежать, а она в Нью-Йорк собралась.
— Я за тобой… — жалостливо сказала я. — Я такое узнала, звоню-звоню… Ты вне зоны доступа.
— В самолёте пришлось отключить. Всё-таки пять часов лететь, а потом мобильник, гад, просто разрядился, — улыбнулся Джек и зарылся носом в мою макушку. — Хорошо, солнце в волосах. Я соскучился!
Таня встала с кресла.
— Пойду к миссис Рендальез, с ужином помогу.
— Спасибо, Таня, — крикнул ей вслед Джек. Осторожно взял меня в охапку, как маленькую, и посмотрел с любовью. — Малышка моя.
— Ты устал. — Я обвила ему шею руками. — Хороший мой. Может в душ, переоденешься?
— Да, две секунды.
Он и правда потратил на купание пару мгновений, словно делал всё в ускоренной съемке.
— Как прошёл день? — спросила я, когда он вышел из душа в чистой футболке и тонких летних джинсах.
— Бурно. Хотел поспать в самолёте, не вышло. Давай с тобой в сад прогуляемся, немножко воздухом подышишь.
— А как же усталость?
— Я сильный, — улыбнулся Джек, глянул с опаской в дверной проём. — И ещё хочу тебе кое-что рассказать. А ты скажешь мне. Всегда и всё надо договаривать. Помнишь, ты говорила о доверии и партнёрстве? Сегодня я оценил это, как никогда.
— Тогда пойдём. Точнее неси.
Приятная прохлада с запахом моря овеяла нас, пальмы застыли с широкими лапами, как слуги с опахалами, готовые размахивать ими, стрекотали цикады, доносился плеск волн. Хотя, наверное, это был просто фонтан. Над нашими головами расстилалась роскошь тропического неба, а Джек рассказывал мне, потрясённой, обо всём без утайки. Моё открытие было ничтожным по сравнению с его новостями.
— Не могу поверить, что Меделин — твоя мама! — громко прошептала я, моргая.
— Она мне не мать. Мама у меня уже есть, — поджал губы Джек.
Я вздохнула.
— Ты обижен, мой любимый. И я тебя понимаю. Я сама долго жила, ощущая себя круглой сиротой при живых маме и папе. Я обижалась, и было тяжело. А потом я поняла: они такие, какие есть, и лучше жить не умеют. Их не научили. А самим, бывает, научиться трудно. Не у всех получается! Теперь я не обижаюсь на них. Просто люблю. И от этого светло и легко на душе. Мне кажется, это главное.
— Ты умница. Но у меня другое, — покачал головой Джек. — Я чувствую себя тупым. И слепым. И обманутым. Мерзко.
— Хороший мой. — Я провела ладонью по щеке моего корсара, уже колючей и будто бы осунувшейся за эти сутки. — Знаешь, любимый Уиллом Баррелом китайский мудрец говорит: «Человек сам решает, бесконечно мучить себя обидами, или растворить их с пользой». Зачем тебе носить на плечах обиду, если вокруг столько красоты, звёзд, счастья, света? Бери и черпай.
Джек вздохнул:
— Наверное, не стоит носить обиду, малышка. Но пока это только слова. Всё не так просто.
— Ладно, если тебе очень хочется, поноси немного, а потом выбрось, договорились? Мы же собрались быть счастливыми!
— Мудрая моя девочка, — Джек коснулся губами моего лба. — С тобой уже не так хреново.
Он помолчал немного, прислушиваясь к звукам ночи, а потом посмотрел в мои глаза.
— Я тебя люблю! Очень люблю, балерина! Я на всё готов, всё, что хочешь, сделаю. Только прошу тебя, давай поклянёмся друг другу: мы будем жить без недомолвок и секретов, хорошо?
— Хорошо. Уже начинать?
— Давай.
— Начинаю. Мария написала, что встречается с нашим Рафаэлем. У меня страшно чешется живот. Я уже задолбалась лежать. И я терпеть не могу слово «умница».
— Да? А чего молчала?
— Чтоб не обиделся.
— Вот глупышка.
— И я не хочу, чтобы ты добавлял к имени нашего Паблито — Мария.
Джек кивнул, усмехнувшись.
— И ещё я хочу писать, и даже хотела поработать в Нью-Йорк Таймс, Том Лебовски сказал, что у меня хорошо получается, ребята из Каракаса, Николас и Ганнибал, тоже готовы меня поддержать. Но пока не выйдет, и я грущу по этому поводу. Меня прямо распирает — так писать хочется! А компанией в Венесуэле управлять совсем не хочу.
— Опять молчала, чтобы не обидеть?
— Ага.
— Ну… не обидела. Я и сам справлюсь, — улыбнулся он.
— Я очень хочу, чтобы ты не обижался. И знаешь, если вот прям честно говорить, я считаю, что Меделин тебя любит. Как умеет. Подумай, бабушка её прогнала, мать ненавидела. И в семье у них чёрт знает что творится: Джуди считает, что её не любят, сын погиб, муж… очень странный муж. В общем, я буду тихо мечтать, чтобы сегодня или завтра, или года через три, но чтобы твоя обида растворилась. Совсем. Я верю, что это случится. Вот… Твоя очередь.
