Одной черной ночью после дня черного солнца проснулась я, увидев впервые ясно лицо его, улыбался он мне сквозь уходящий сон мой. Как сомнамбула, поднялась я, пошла, дороги не разбирая, брела сквозь ночь и сквозь город, не помня, кто и где я, пока не очутилась в вертепе, наполненном падшими женщинами. Горечь пронзила меня, ибо вот и нашла себе место я, достойное меня, и нет оттуда выхода. Но ночь темную осветило солнце яркое, и было то не солнце, а его лицо, и не во сне, а наяву, и поняла я, что лицо то виделось мне во снах, уходя из памяти под утро, а теперь, сколько будет длиться жизнь моя, не забыть мне его лица.
Тогда снова не знала я о начале коротких счастливых дней моих, ибо он заменил мне солнце, и луну, и небо, и жизнь, и были мы одним в разных странах, городах и временах, а я купалась в солнце и небе. Но вскоре узнала я, что несвободен он и что взяла чужое, тогда устыдилась недостойного поведения своего и бежала прочь. И годами скрывалась, не смея вспомнить о днях, когда лицо его стало солнцем моим.
В последний день отчаяния, когда незаходящее за горизонт черное солнце до конца спалило мою душу, навсегда решила я прекратить дыхание мое, но снова пришел Кииоши и снова сказал: живи, и стал светом. Тогда тем же утром открылась я тому, чье лицо видела во сне, с кем была в разных странах, городах и временах и от кого бежала в смятении. Он достиг меня и увез нас вместе с той, у кого поначалу не было имени, а теперь имя ее Йоко, и начались бескрайние счастливые дни наши, и не заканчиваются они, и будут благословенны, как будешь благословенна ты, Амайя, любимая на веки вечные сестра моя.
Люблю тебя. Твоя Юкки.
Глава 16
– Сегодня занятия не будет, – приблизившись к детям, сообщил Алеко.
– А когда? – спросил Джон.
– Не сегодня, – бесцветно ответил наставник, повернулся и пошел прочь.
– Можно было ожидать, – Йоко встала с травы, насыпала в пруд рыбьего корма и снова села рядом с Джоном. – Не иначе, нагоняют торжественность момента.
– Да брось ты! День как день, ничего особенного. Не знаю, – пожал плечами Джон.
День и на самом деле был обыкновенным. С утра уроки, потом волейбол с командой соседней школы – Йоко стояла диагональной
[33], Джон сидел в зале. Матч проиграли. С минимальным разрывом, но проиграли. В машине по дороге домой молчали. Пошли обедать к Кадри – и тоже молчали. После обеда надели кимоно и отправились к пруду заниматься. И вот, на тебе.
– Я знаю, почему он отменил.
– Почему, Йо-Йо?
– Они хотят, чтобы мы запомнили день.
– Зачем?
– Потому что последний день перед Посвящением.
– Да ладно! Что в нем такого? Что ты заладила – «запомнить», «последний»?!
– Джонни, другого такого у нас уже не будет. Никогда.
– Знаешь, Йо-Йо, я хочу, чтобы он быстрее прошел.
– Зачем ты всегда торопишь время?
– Хочу быстрее заняться делом! Надоело – учись, тренируйся, занимайся… Сколько можно? Я больше не ребенок!
– А мне кажется, – ответила Йоко, грызя травинку, – что они лучше знают, чем мы. И им следует довериться. Хотя бы сегодня.
У Джона пиликнул телефон. Взглянул на экран:
– Пойдем. Папа зовет.
– Переодеться надо.
– И так нормально. Неправильно заставлять его ждать.
Джон и Йоко вошли в кабинет и, подобрав ноги, сели на пол. Тогда Андрей тоже опустился на пол напротив, опершись спиной о край дивана. С полминуты молча смотрел на них, словно собираясь с мыслями, а потом тихим голосом начал.
– Родные мои! – При его словах у Йоко почему-то запершило в горле. – Завтра у вас Посвящение. Долгие годы я ждал. Никогда не волновался так, как волнуюсь сегодня, накануне. Может быть, смешно, может, наивно – ведь я не знаю, даже не могу представить себе, что будет с вами, кем вы станете, когда Посвящение будет пройдено, когда жизнь разделится на «до» и «после». Сегодня – последний день, когда мы живем во времени «до». И вот, настал он, тот день, и я больше не ваш учитель. Поэтому в наш заключительный день я буду говорить с вами так, как никогда не говорил раньше. Буду говорить не как с равными – нет, а как с теми, кто был призван, чтобы превзойти нас. Я скажу вам такие слова, какие никогда не решался произнести раньше, и по мере того, как вы услышите все, что я вам скажу, вы поймете, почему именно сегодня я об этом говорю и почему я именно так говорю.
Мне пятьдесят восемь. Что это значит? Половину века я пытаюсь понять и оценить, что происходит в окружающем меня мире. Но этого мало. Половину века я ищу ответ на самый непростой вопрос, что когда-либо был мне задан, и задан не кем-нибудь незначимым и посторонним, а задан самим собой. А вопрос звучит – «каково мое место в мире?». Вопрос формулируется коротко, всего четыре значимых слова и один предлог – короче уж некуда. На ответ же у меня ушло полвека, и не скажу, чтобы я был удовлетворен качеством ответа. Все, что есть у меня, чтобы сформулировать ответ, инструмент, каким я обладаю, чтобы приблизиться к решению, – моя собственная жизнь. Почему? Потому что единственный человек, кого я знаю глубоко и досконально – хотя, возможно, мне только кажется, что знаю, – это я сам. Значит, чтобы ответить на вопрос, чтобы подытожить все произошедшее и продолжающее происходить, мне следует обратиться внутрь себя. Зачем? Чтобы без утайки рассказать вам.
Я родился и вырос в мире, населенном миллиардами людей, таких же, как я, вне зависимости от возраста, пола, цвета кожи, образования, вероисповедания и материального положения. Все мы отличаемся друг от друга – «умнее – глупее», «красивее – некрасивее», «беднее – богаче», «удачливее – неудачливее» – только тогда, когда соблюдается одно-единственное базовое право – право на жизнь. Если же оно не соблюдается, то все мы одинаковы, потому что мертвы. Мертвый не отличается от другого мертвого ничем, потому что не может взаимодействовать с миром. И всё, чем или кем он был до того, не имеет никакого значения. По простой и единственной причине: потому что он мертв.
Математика страшна. Она числами подменяет слова, количеством заменяет качество, заставляет воспринимать суть вещей не душой, а рассудком. Рассудок можно обмануть. Душу же, а тем более Дух – никогда. Но можно заставить Душу спать. Можно прожить всю свою жизнь, так и не разбудив Душу, так ни разу ею и не воспользоваться. Историки и статистики спорят друг с другом: так сколько же погибло по итогам Второй мировой войны? Чьи выкладки более точны? Двадцать миллионов, тридцать, а может, сорок? Важно ли получить ответ? Безусловно да. Изменит ли он что-то в окружающей нас жизни? Безусловно нет.
