За спиной парня открылась дверь, в ней появилась фигура Бори Трускова. Доктор покачал головой, сказал ему по-русски очень уважительным, даже проникновенным голосом:
– Отвали, этруск. Очисти сцену. Влез не ко времени.
И Боря понимающе кивнул и исчез, прикрыв за собой дверь.
– Послушай… – наморщив лоб, как бы в усилии что-то вспомнить, проговорил доктор. Он поднялся, отошёл к окну, закрыв своей спиной дивный пейзаж, который так притягивал горестное внимание мальчика. – Мне это что напоминает: вот, Мухаммад, пророк… да ты же читал, сам знаешь: у него то же самое было. Он любил учение, родные его не поняли, высмеяли, отвергли, он еле ноги унёс: бежал из дому, покинул семью и…
Взглянув на мальчика, он озадаченно запнулся. Бедуин, с потрясённым лицом, с прижатыми к груди кулаками, медленно поднимался со стула.
– Доктор… – пробормотал, – ты… веришь в перерождение великих душ?! Ты думаешь, что я… Мухаммад?
Аристарх растерялся. Вообще-то у него не было намерения проводить подобные аналогии. Он просто хотел приободрить парня, совершенно упустив способность восточного человека мгновенно впитывать в воображение и преобразовывать религиозные смыслы. Пытаясь скрыть замешательство, он стоял напротив своего юного, явно экзальтированного пациента, не зная – что делать.
– Ты думаешь, я – Мухаммад?! – страстным шёпотом повторил мальчик. Губы его дрожали, пальцы скребли рубашку.
«Ты что творишь?! – спросил себя Аристарх. – Совсем сбрендил? Не хватало ещё накачать парнишку угарным газом религиозного экстаза. – И себе же ответил: – Ну и что? А если это поможет ему вынести кошмар тюряги?»
– Ты думаешь… думаешь… – дрожащими губами повторял юный бедуин, – что я – возрождённый Мухаммад?!
Доктор подошёл к нему, положил на плечо ладонь, сжал это тощее, почти детское плечо и медленно, с внутренней силой проговорил:
– У меня в этом нет сомнения!
Его безумная поездка в одиночку в бедуинское становище, километрах в пятнадцати от Беэр-Шевы, была едва ли не самым страшным воспоминанием за все годы жизни в этой стране. К тому же выехал он после работы – уже наступили сумерки, а затем и тьма хлынула, неудержимо заливая рваную рогожу пустынных холмов.
Спустя годы он вспоминал страшный разбойничий лагерь как сон: покатые, на склоне, загоны для скота и кошмарные шатры бедуинов, составленные из кусков жести, шифера, досок, крытые брезентом или пластиком.
Освещая факелами путь, как в глубокой пастушьей древности, под блеянье овец и коз, под перестук лошадиных копыт, его конвоировал к большому шатру целый отряд возбуждённых парней, каждый с ножом в руке, – они мгновенно выхватили ножи, когда он сказал, что врач и явился насчёт их брата, не того, что в больнице, а другого, который в тюрьме.
Зато после разговора с отцом и с дядей, двумя классическими голливудскими головорезами (ни слова не осталось в памяти; он говорил, говорил, говорил чуть ли не исступлённо, боясь умолкнуть), – после того разговора он запомнил бархат бездонного чёрного неба и алмазные подвески созвездий над дышащей пустыней: они блистали так чисто и больно, когда, уже без ножей, молча и угрюмо его вели молодые разбойники назад, к его машине.
И помнил, как возвращался пустыней – счастливый, пусть и коротко, но впервые счастливый, – потому что выпросил у семьи, вымолил и, конечно же, выкупил (деньги приличные, но не миллион, три тысячи долларов; вынул тугой комок из кармана джинсов, отдал с радостью, с облегчением), – словом, выкупил душу мальчика, Мухаммада – ха! – его таки звали Мухаммад.
* * *
Второй раз напали на него лет через пять.
К тому времени он уже, бывало, оставался в кабинете один на один с настоящими душегубами, способными, глазом не моргнув, вспороть тебя и выцедить по капле, растащить по мышце, как бабушка-старушка распускает пряжу. Ему уже казалось, что он способен учуять тот градус опасности, за которым следует нападение. Наверное, просчитался.
В тот день надзиратель привёл на приём одного заключённого из блока опасных преступников, из закрытой камеры. Он жаловался на головные боли, и, собственно, никаких сомнений жалобы его не вызывали: человек немолодой, принимал таблетки от давления – вполне возможно, их следовало поменять или увеличить дозу.
Он и выглядел убедительно: одутловатый, лицо в багровой сетке, движения замедленные и скованные – видно, замучен мигренями. Хотя вежливо поздороваться не забыл.
– Сними с него наручники, – велел он Нехемии.
Дальше всё произошло как на показательных выступлениях фигуристов, словно оба репетировали месяцами эту сцену, и вот она отлично получилась – высший бал за слаженность пируэтов!
Лёгким, неуловимым движением фокусника выхватив из рукава обломок арматурного прута, заключённый удивительно легко для его возраста и комплекции прыгнул на доктора и, сжав коленями его локти, заточкой нанёс в голову три удара. Нехемия, идиот, горе-охранник, взвыл и осел на пол, тряся брюхом. Хорошо, что Адам в те пять-семь секунд был неподалёку, в коридоре. Он влетел, споткнулся о Нехемию, со злостью двинул его в брюхо, чтобы не валялся на дороге, и вдвоём с доктором они худо-бедно скрутили молодца.
– Дуррак! – сказал доктор Бугров, обливаясь кровью. – Кретин тупой! Это же голова – череп, кость! – И для наглядности постучал по макушке согнутыми костяшками пальцев. – А родничок у меня давно зарос.
Фигуриста, уже закованного в наручники, Боря с Адамом избили вдохновенно, до потери сознания. Бил в основном Адам, Боря кричал по-русски с азартом: «Пизди его, братан!!! Пизди как грушу!» – пока доктор Бугров не заорал:
– Оставьте его, идиоты! Кто-нибудь зашейте меня, кровь глаза заливает!
Фельдшеры, вместе с очнувшимся Нехемией, волокли по полу на выход тушу бессознательного окровавленного зека (его отправляли в тюремную больницу), и все трое выглядели группой довольных рыбаков, тянущих из воды мокрый невод, полный рыбы…
На расследовании инцидента выяснилось: в тот день исполнился год со дня смерти дружка его, сокамерника, зазнобы; правда, тот умер от астмы и при другом докторе, но все они, суки, нацисты, одинаковы. Захотел безутешный любовник отметить годовщину усопшего друга по-своему. Помянуть, как полагается.
– Тебе идёт забинтованная голова, – сказал Аристарху начмед Михаэль Безбога. – Твоему скорбному образу вообще идёт страдание. – Он помрачнел и добавил: – Тем более что тюрьма – последнее место, где человека можно перевоспитать.
«Наверняка цитата», – подумал доктор Бугров.
Но были здесь и настоящие больные, хронические больные, с тяжкими недугами.
Старый грузинский еврей, погоняло Доллар – наркоман и наркодилер, владелец подпольного казино и парочки борделей, торговец краденым и самый известный в Иерусалиме меняла – перенёс девять инфарктов! Его кардиограмма могла потрясти бывалого патологоанатома: у недельного трупа она выглядела более перспективной. Каждую неделю, как по расписанию, Доллар организовывал себе сердечный приступ, и ни один, даже самый подозрительный, врач не усомнился бы в его подлинности. Он стонал и посинелыми губами выговаривал единственное слово: «П-печёт…»
