И всё было решено! И никак иначе быть уже не могло.
Лёгкий, пружинистый, неслышный, как дикая кошка, он осторожно поднимался по склону, намеренно выбирая трудные для подъёма участки, чтобы обойти ферму справа с большим запасом и остаться незамеченным. Вскоре поднялся до уровня хозяйственных построек – те сидели выше по склону, – а затем, не останавливаясь, вскарабкался ещё выше, на относительно ровный, заросший кислицей пятачок горы, откуда ферма открывалась вся целиком – голубая в лунном свете, с высоченными трубами, в темноте – угрожающими. Надо было оглядеться, сориентироваться, понять, что его ждёт; надо было решить – что делать.
Глупо и бессмысленно свалиться на головы всей компании в отсутствие Володи. Можно только представить, в какое бешенство придёт хозяин, Манфред («очаровательный человек!») – уверенный в полной безопасности и уединённости своей фермы. Да и на что ему сейчас вся эта публика? Не за наследством же он сюда явился, ей-богу. Ему нужен был только Пашка собственной персоной.
Где-то внизу смутными жёлтыми крошками теплились огоньки деревни Эль-Гастор, но их стремительно поглощала ночная стихия. На небе в голубой дымке, словно завязь в цветке, повисла небольшая белая луна. Дальние скалы громоздились на горизонте широкой и плотной чёрной грядой.
Внизу, на трёх террасах ступенчатого плато уютно и ладно угнездилась ферма. В сумерках голубели составленные кубиками части Большого дома: столовая, гостиная с концертной залой, жилые комнаты – всё под высокими скатами крыш, под четырьмя каминными трубами. От другого дома, поменьше, сложенного из крапчатого булыжника, резиденцию отделяла светлая песчаная площадка. Архитектор, перестроивший старые конюшни под дорогой отель, своё дело знал: издали два огромных окна – столовой и гостиной, – прорубленных в полуметровой толще старых стен и застеклённых так, что казались просто кубами жидкого прозрачного янтаря, придавали Большому дому, да и всей ферме, изысканно дорогой, несколько призрачный вид.
Выше по склону смутно угадывались другие, тёмные сейчас постройки, о которых рассказывал Володя: крытый бассейн – с сауной, спортивным залом и прочими удовольствиями для гостей; и открытый бассейн, в котором сейчас плескалась бледная луна… Ярусом выше тянулись конюшни, обустроенные в одном длинном каменном строении, а также пустые загоны и «бочка» – огороженная площадка с песчаным покрытием и высокими стенами, обмазанными красноватой глиной. Лошадей уже завели на ночь в крытые стойла.
Минут сорок он сидел среди кустов можжевельника, рассматривая голубую желтоглазую ферму, не в состоянии придумать, как выудить Пашку из гостеприимных объятий высокого общества. Тут не Гороховец, напомнил себе, тут он поссать на крыльцо не выйдет.
Наконец решил спуститься, подобраться ближе к Большому дому, проследить – куда, в какой из номеров проследует пьяный Павел. А он надеялся, что Пашка нажрётся, невзирая на важную задачу, которая перед ним стояла. Но… дальше? Дальше – что? Постучать в дверь и назваться? Преградить путь в пустом коридоре, надеясь, что тот не захочет поднимать шума? Ничего в голову не шло. Тёмная ослепляющая ненависть по-прежнему пульсировала в нём, ища выхода. Что-то подвернётся, лихорадочно думал, выпадет шанс, вывезет дорожка. Мы столкнёмся!
Спустившись до крытых конюшен, он пошёл вдоль старой каменной стены с рядом массивных деревянных дверей, поделенных надвое – нижняя часть запиралась, не давая животному выйти. То были стойла. Некоторые двери в верхней половине были открыты, и в темноте оттуда слышалось лошадиное фырканье, перестукивания, хруст, шумные вздохи – дивные звуки лошадиной жизни. «Крылатой лошади подковы тяжелы» – вспомнилась строчка, которую любила цитировать мама, а он – вслед за ней…
Лошадьми здесь пахло, прекрасными лошадьми. Сверкающие соцветия звёзд висели над головой в бисерной пшёнке, разгорались, гнули луки, звенели и цокали, посылая небывало яркий, небывало голубой, золотой, красноватый свет.
Вдруг в распахнутой створе верхней половины одного стойла показалась лошадиная морда, белая в темноте. Благородная голова, плавный изгиб носа, лебединая шея, мощная у основания… Аристарх остановился и застыл, любуясь этой красавицей. Осторожно и тихо подошёл поближе. Лошадь фыркнула и высунула навстречу голову. Эх, угостить нечем! Он тихонько позвал – просто в память о другой красавице: «Майка… Маечка!» Легко коснулся пальцами тёплой замшевой морды, погладил, похлопал, обнял обеими руками и приник лбом, всем лицом… И стоял так минуты три, щекой ощущая тепло животного, вдыхая терпкий лошадиный дух. Эта изумительная лошадь породы Лузитано наверняка стоила бешеных денег…
Спустившись ещё на два яруса, он оказался на засыпанной белым, мертвенно поблескивающим песком площадке, что отделяла Большой дом от здания поменьше и попроще, с поилкой для лошадей, оставленной дизайнером для пущей натуральности. Судя по схеме, нарисованной Володей на салфетке, в этом доме, покрытом шкурой густо шевелящегося на ветру плюща, размещались два великолепных люкса.
Не доходя до угла дома и не ступая на разоблачающий песок, он остановился. Тут, у самой стены, захлёстнутой волной остролистного плюща, росло рожковое дерево – невысокое, но с массивным стволом и плотной кроной, весьма удобной: разглядеть что бы то ни было в её ночной тени было невозможно. К тому же Аристарх был одет в тёмно-синие джинсы, в серую рубашку-поло с длинными рукавами, в тёмные кроссовки. Не готовился – просто удобство такого дорожного прикида было оценено много лет назад.
Прямо перед ним, буквально в десяти шагах, двумя огромными аквариумами сияли столовая и гостиная Большого дома. Возможно, из-за толщины стекла, из-за окружающей внешней тьмы, фигуры людей внутри дома, их движения, жесты казались плавно замедленными.
Небольшая компания уже закончила ужинать и перешла в гостиную, где от бывшей конюшни оставлены были только высокие неровные белёные столбы. Трёхметровый концертный «стейнвей» со сверкающей крышкой, поднятой на малый «камерный» шток, уже ждал исполнителей. Рядом, лакированным бедром опершись на сиденье простого обеденного стула, отдыхала оставленная хозяйкой виолончель изумительного – волнами, от светлого к тёмному – цвета янтаря. Видимо, после ужина артистка отлучилась в свой номер, переодеться.
Всюду в прихотливом порядке были расставлены столики, козетки и мягкие кресла, в которых уже сидели гости – семеро мужчин в солидном возрасте. Здесь не было никого моложе пятидесяти и ни единой головы, чья причёска не нуждалась бы в популярной ныне процедуре восстановления волос.
Он боялся не узнать Пашку, и не узнал бы – не только потому, что тот сидел спиной к окну; Пашка оплешивел, как старый полушубок, пятнистая лысина расползлась по всему темени, а оставшиеся седые прядки над ушами и кисею под затылком он благоразумно сбрил, наверняка предпочитая выглядеть старым бандитом, нежели почтенным пердуном. Вдруг он приподнялся и повернулся, что-то сказав румяной лысине в соседнем кресле… И в профиль это был всё тот же Пашка: со скошенным подбородком, с пришибленным носом алкоголика – ну просто вылитый дядя Виктор. Пашка, Пашка! Тот привстал и, пошарив в кармане пиджака, вынул какой-то предмет и поднёс ко рту. Ингалятор! Володя же говорил, что у «Аристарха Семёновича» астма. Хм… как же он сидит там, среди гостей, вальяжно раскуривающих сигары? Видать, боится прервать важную для него беседу, видать, румяная лысина – это и есть Себастьян, нынешний управляющий банком, куда более либеральный к условиям вхождения в наследство.
