И Изюм был непривычно тихим. Он бы хотел спросить – куда так быстро Аристарх пристроил нашу живность – небось, к Дарье Ниловне безотказной? Но стеснялся встревать. Он понятия не имел – чего и от кого здесь ждать, на кого смотреть, от кого шарахаться. Просто вздыбленной холкой чувствовал страшное напряжение между двумя этими людьми: Львом Григорьевичем и Сашкóм. Он к ним ближе стоял, чем Надежда, и кое-что слышал, когда Лев Григорьевич поднимал голос, переходя на русский – вероятно, этот язык у него имел больше прав на эмоции. Он говорил, что «не стоит устраивать здесь спектакль с поимкой… просто и спокойно подойти к любому человеку в форме…». А Сашок – потухший, словно полёт забрал последние его силы, – что-то тихо и монотонно ему отвечал: про операцию, что он должен быть с ней в операционной… а после, мол, – ради бога, надевайте браслеты, ведите меня хоть на электрический стул… И поминутно поднимал на Надежду такие глаза, что странно, как до сих пор ещё к нему не подошла охрана. Не хочет, понял Изюм обречённым чутьём, оставлять её не хочет, ни в какую. Душу себе рвёт!
И всё же к окошку Сашок вышел первым, шлёпнул паспорт на прилавок, молча ждал, уперев отчаянный взгляд в красивую девушку за стеклом. А та… та слегка словно бы замешкалась, глядя на что-то в компе, обернулась к молодому человеку, стоявшему за плечом… полистала-полистала паспорт. Но потом улыбнулась, кивнула… стукнула печатью, выдала какую-то бумажку, – вернула документ. Сашок растеряно оглянулся на Петровну, на их тесную напряжённую троицу и молча победно поднял кулак.
Ожидая багаж, они ещё посматривали по сторонам, поглядывали на сотрудников аэропорта, на всех, кто был в форме и сновал туда-сюда вокруг багажных лент… Но с каждой минутой воздух как будто легчал, хотя толпа пассажиров прибывала и кто угодно мог из неё выпрыгнуть. Но – нет, вполне дружелюбная толпа, каждый свой чемодан высматривает, детишки крутятся, мамаши орут, сложенные коляски расправляются; словом, все вчетвером они слегка ожили, даже какой-то спотыкливый разговор у них наладился…
Выхватив чемоданы с ленты, покатили, вышли в белокаменный, с высокими колоннами, пестрящий рекламой зал, пересекли полукруглый загон, куда не пускали встречавших… На выходе орали, улюлюкали и прыгали слишком раздетые подростки, встречая группу других подростков, тоже, на взгляд Изюма, одетых кое-как. Он даже слегка приглох. Всё вокруг было очень пестро, по-летнему, люди какие-то… развинченные. Вообще, многовато, решил Изюм, голых рук и ног, и мужских, и женских. Сквозь мельтешение этих галдящих клоунов они покатили тележку с чемоданами к выходу, к раздвижным дверям, к безумной влажной жаре… Вышли – задохнулись! «Хорошенький курорт, – подумал Изюм, – хуже, чем в Сочах». (В Сочи он никогда не бывал.) Пересекли несколько автомобильных полос и поехали дальше, где, как понял слегка оглушённый Изюм, на крытом паркинге стояла машина Льва Григорьевича.
– Второй этаж, – сказал тот.
Вкатились в грузовой просторный лифт… и следом за ними, возникнув как бы из воздуха, скользнули внутрь ещё двое парней, неуловимо отличных от всего здешнего столпотворения и при этом неуловимо одинаковых. Одеты в простые немаркие брюки и просторные немаркие рубашки, они и не разговаривали друг с другом, даже отвернулись к стенке. Почему-то перед глазами Изюма мелькнули те менты с Белорусского, которые сто лет назад завалили его с валютой на заплёванный пол в привокзальном кафе. Хотя те были обыкновенные, голодные на валюту менты… но, боже мой, почему все, кто приходит за нами, за нашей свободой, любовью и душой, так друг на друга похожи!
Изюм разом весь озяб изнутри, а когда поднял глаза на Сашкá, увидел: тот серым стал, – может, из-за щетины на лице, может, из-за освещения в кабине. «А ну-ка, парень, подними повыше ворот», – мелькнуло у Изюма…
И едва двери разъехались, Сашок неожиданно прыгнул наружу и в сторону, и кинулся бежать, а те двое, будто и не сомневались в таком сценарии, молча кинулись за ним, очень быстро его нагоняя. И все втроём они – Петровна, Изюм и Лев Григорьевич тоже вывалились из лифта, забыв про тележку с чемоданами, и тоже побежали, как уж могли, неизвестно куда…
Лев Григорьевич бросился было вслед тем двоим, что-то выкрикивая на иврите, да где ему… Но Сашок и те парни как-то очень быстро, молча – как в компьютерной игре – сновали между машин; один цапнул Сашкá за свитер, но тот вырвался, прыгнул на крышу машины, перекатился через неё, приземлился на той стороне… и вдруг легко-легко побежал-понёсся к бетонному барьеру – зачем? Наружу вылететь? По небу полететь? Может, он сошёл с ума? А наперерез ему уже неслись те, молодые, тренированные: настигли, подсекли, повалили, долбанули по темени рукоятью пистолета, так что Сашок осел… заломили руки за спину, поволокли по бетону.
Сильно и коротко вскрикнула за спиной Изюма Надежда, будто ей горло вспороли, нет: будто в грудь ей плеснула волна и она захлебнулась ею. Лев Григорьевич исступлённо что-то кричал, грузно подбегая к тем незаметным, смертоносным, – они уже вздёрнули Сашкá на ноги, надели на него браслеты. Один выставил навстречу Льву Григорьевичу обе каменных руки, запрещая приближаться, второй даже выхватил пистолет из-под свободной рубахи и наставил на него. Тут же подкатил полицейский джип, Сашкá, с лицом, залитым кровью, толкнули к машине и бросили внутрь… Джип развернулся и уехал, и Лев Григорьевич ещё с минуту зачем-то бежал за ним, продолжая кричать что-то вслед.
Грамотно сработано… Выждали, чтобы не в людном месте, аккуратно так проводили через все эти площадя. Толково. Не придерёшься…
Потрясённый Изюм остался стоять в гулкой бетонной шаркатне, в далёких чьих-то выкриках и смехе, не в силах двинуться с места. Его как выпотрошили… Он боялся повернуться к Петровне, которая, конечно, видела весь этот ужас, погоню, весь геройски-идиотский вестерн Сашкá. И как же теперь её утешать прикажете, как успокаивать…
Голову понурил и обернулся.
Петровна сидела на земле, неловко завалившись к серебристой дверце чьей-то машины: голова запрокинута, глаза пристально изучают бетонный потолок паркинга. А золотая корона надо лбом тихо шевелилась в ласковом ветерке и была такой живой, и так шла ещё не погасшим глазам, и бледному лицу, и всему этому солнечному приветливому климату.
* * *
«Гражданин Израиля врач Аристарх Бугров, задержанный два дня назад в аэропорту Бен-Гурион по подозрению в убийстве российского бизнесмена Аристарха Бугрова, минувшей ночью покончил с собой в камере следственного изолятора на «Русском подворье» в Иерусалиме, вскрыв лезвием бритвы бедренную вену».
– Костя!
– А?!
– Эт что за хрень тут, мать твою! Ты смотришь своими глазами или куда?
Ответственный за выпуск новостной ленты израильского русскоязычного интернет-портала грозно вылупился на своего подчинённого.
– А чё, Андрюх?
– У тебя тут человек сам себя грохнул, а потом ещё вену себе чикнул. Ты совсем сбрендил?
Костя вперил многомысленный взгляд в сообщение на экране, поморщился:
