Он задумался…
Собрав в кулак всю весёлость гостеприимного хозяина, я воскликнул:
– Но ведь не диво, что в одно и то же время две похожие вещи имеют двух хозяев.
– Не скажите, – по-прежнему в задумчивости отвечал мой гость. – Тут надо знать историю его пропажи.
– Так он пропал?! – по-прежнему оживлённо восклицал я, хотя, видит Бог, мне эта весёлость давалась всё с большим трудом. – Когда, как это случилось?
– Увы, очень давно… Старая история, ещё прошлого столетия. Почему столь подробно эту историю я знаю и, думается, могу уже рассказывать, не чинясь, – потому что в молодости встречался с внуком графа Ш., мы даже в приятелях числились, пока он не поддался ужасному наследственному пороку и не спился, бедняга, в своём великолепном имении, которое совсем не пострадало в Наполеонов пожар, хотя там и размещались части Богарнэ, зато пострадало чуть позже, и тоже от огня, якобы случайного. Поговаривали, что красного петуха подпустил крепостной люд, уж больно над мужиками там измывались. Мне случалось бывать в том доме, больше похожем на дворец. Возможно, и вам приходилось ездить по той дороге?.. Она проходит недалеко от Немецкой слободы, со стороны…
– Нет! Нет, никогда не случалось, – быть может, слишком поспешно заверил я его. – И что ж это за история?
Признаться, я трепетал не только от опасения быть разоблачённым, но и от острейшего, сжигающего меня любопытства. Загадка тягостного для меня сокровища, тайна и проклятие всей моей жизни, могла объясниться в ближайшие минуты.
– О, это совершенно драгоценная сказка в самом прямом значении, ибо касается драгоценностей, и несметных! – Гость мой умолк, вновь задумавшись, и, будто очнувшись, повторил: – …Несметных! А началась в годы правления Государыни. Тогда, знаете ли, из Франции, из Германии, из Дании… выписывали искусных ювелиров, ибо Государыня Екатерина Великая известна была своей любовью к украшениям и знала в них толк. Это ведь она ввела при дворе моду на бриллианты. Так в России оказались первостатейные мастера: Георг-Фридрих Экарт, Иеремия Позье, Людовик Дюваль, Леопольд Пфистерер…
Вот и тогдашний граф Ш., торопясь копировать моду Государыни, пригласил из Страсбурга великолепнейшего ювелира. Звали его Жан-Луи Мобуссэ, и в Россию приехал он не один, а с маленькой дочерью, у которой за пазухой на длинном шнурочке висел кожаный мешочек, из тех, знаете, где лежат нехитрые гроши или что-нибудь незамысловатое, но сердцу бедняка дорогое. Ежли спрашивал кто из прислуги, девчушка отвечала, что хранит там пару серебряных колечек да гранатовую заколку для волос, память о маменьке. Но, любезный мой Аристарх Семёныч, хотите ли знать, что на самом деле хранилось в том мешочке? Великая редкость – цветные бриллианты! Вернее, цветные алмазы, которые её отец предполагал огранить, оправить и сделать бесценными. Бес-цен-ными! – повторил мой гость, подняв костлявый палец. – Ибо среди камней были два великолепных синих, два редчайших, чистейшей воды зелёных камня (возникающих за счёт примесей хрома), изумительно яркий голубой камень и, наконец, самый дорогой, самый, пожалуй, редкий – а возможно, единственный в мире – красный алмаз!
И знаете, что удивительно: девочка сама была необычайно талантлива.
Эта крошка уже лет семи от роду рисовала пером и чёрной тушью столь пленительные и сложные узоры, что оторопь брала. Отец использовал их в своей изысканной работе. Вся знать и царский двор в том числе наперегонки делали заказы мсье Мобуссэ. Да и граф был чрезвычайно доволен: для постоя он выделил чужеземным гостям прекрасные комнаты, и не во флигеле, как следовало по предварительному контракту, а прямо во дворце, где приглашены они были и столоваться с графом. Между ним и ювелиром было уговорено, что драгоценности, сделанные по его заказу, обойдутся графу чуть не в половину цены. Так оно и пошло.
Девочка росла, стала помогать отцу в работе, и порой то, что делала она, вовсе не уступало отцову мастерству. Напротив, многие заказчицы из числа дам высшего света утверждали, что вкус ювелира с годами становится более утончённым. Да, это была необычайно даровитая юная особа; элементы, которые она привносила в работу, – та микроскопическая золотая сетка, в глубине которой камень как бы рождался и нежно сиял – пленённой жемчужиной в глубине перламутровой раковины, – сообщали драгоценностям особое потаённое очарование… Её руки, – проговорил мой гость с внезапной горечью, – руки её, вот что было подлинной драгоценностью, досточтимый Аристарх Семёнович…
Мой гость, похоже, слегка опечалился от собственного рассказа. Я же пребывал в неистовом натяжении всех своих внутренних жил и боялся, чтобы его рассказ был чем-то или кем-то прерван. Невольно поморщился, когда Роман, слуга, следуя моим предварительным распоряжениям, внёс на подносе початую бутылку французского бренди и два бокала. Молча, движением руки я велел ему поставить поднос на маленький столик между мной и моим гостем и отослал прочь. Сам поднялся и разлил «Cortel» по бокалам.
– Попробуйте-ка, дорогой Серафим Михайлович, этот бренди, очень приятный на вкус, мой сын выписывает из Франции…
И какое-то время наш разговор крутился вокруг напитков: мой гость оказался тонким ценителем крепких напитков, увлёкся, мы выпили ещё по бокалу… Видит Бог, сколько душевных сил, даже изворотливости мне понадобилось, чтобы ненатужно, избежав подозрений, воротить его к прерванному рассказу.
– Однако… – его рука потянулась к сигарному ящику. – Прекрасные сигары у вас, дорогой Аристарх Семёныч, крепчайшие, – проговорил он, выбирая, кружа над плотным рядом золотистых дорогих сигар, к которым и я, признаться, пристрастился в последние годы. Далее я наблюдал, как с поистине ювелирной точностью он её обрезал: вставил в отверстие гильотины, резким движением свёл ножи, – и шапочка сигары отлетела и укатилась под его кресло. Боже, боже, подумал я, так и голова преступника: легко слетает с плеч под ножом истинной гильотины. Однако беда пришла с неожиданной стороны… – Вы не находите, достопочтенный Аристарх Семёныч, что жизнь всегда умеет удивить нас и… ошарашить? – спросил мой гость, остро глянув в самое моё сердце – мне так показалось! Я молча понурил голову, не в силах вымолвить на это ни слова, а он продолжал: – Вышло так, что граф стал оказывать настойчивые знаки внимания мадемуазели Мобуссэ, и когда она вполне расцвела (а как нарочно, граф в то время потерял супругу), домогательства его стали нестерпимы. Дошло до того, что однажды, застав мадемуазель одну, граф позволил себе невероятную дерзость, так что бедняжка с трудом вырвалась из его цепких объятий и убежала в деревню, где отсиживалась у знакомой бабки несколько дней.
Тогда разъярённый отец предстал перед вельможей для объяснения, и разговор их происходил без свидетелей. Якобы граф принёс свои извинения и, признавшись в любви к мадемуазель Мобуссэ, даже предложил её отцу некое «особое положение» для девушки, с соответствующим изрядным содержанием… Может, полагал, что юную француженку прельстит положение богатой содержанки? Но ей ли, семнадцатилетней красавице, к тому же искусной мастерице по ювелирному делу, пристала пусть и завидная, но отвратительная связь со старым вельможей?! Она с негодованием отвергла предложение графа. Отношения вконец разладились, и весьма скоро, после очередного безобразного оскорбления стало очевидным, что несчастным чужакам остаётся лишь одно: покинуть имение графа незамедлительно. Мсье Мобуссэ объявил, что они возвращаются в своё отечество.
