Вернувшись к Сакиине, он постарался скрыть черное отчаяние, заполнившее его сердце.
– Эболи принес твои сумки.
Он снова опустился рядом с ней на колени.
– Скажи, что приготовить и как.
– Ох, поскорее! – умоляющим тоном произнесла она. – Синяя фляжка. Два колпачка в кружку горячей воды. Только не больше, зелье очень сильное.
Ее рука сильно дрожала, когда она пыталась взять у Хэла кружку. И пользоваться она теперь могла только одной рукой – раненая рука распухла и посинела, прежде изящные пальцы так раздулись, что кожа грозила вот-вот лопнуть. Сакиина с трудом удерживала кружку, которую Хэл поднес к ее губам, но все же залпом выпила лекарство.
Потом она откинулась на спину и съежилась на койке, простыни повлажнели от пота, выступившего на всем ее теле. Хэл лег рядом с ней и прижал ее к груди, стараясь хоть как-то утешить, но слишком хорошо понимая всю тщетность своих усилий.
Через какое-то время маковый отвар, похоже, сделал свое дело. Сакиина прижалась к Хэлу, спрятала лицо у него на груди.
– Я умираю, Гандвана…
– Не говори так, – умолял он.
– Я знала это уже много месяцев. Мне сказали об этом звезды. Именно поэтому я и не могла ответить на твой вопрос.
– Сакиина, любимая, я умру вместе с тобой!
– Нет. – Ее голос окреп. – Ты будешь жить. Я шла рядом с тобой столько, сколько мне было позволено. Но для тебя судьба приготовила особенное предназначение.
Она немного отдохнула, и Хэл уже подумал, что она теряет сознание, но Сакиина заговорила снова:
– Ты будешь жить. У тебя будет много сильных сыновей, и их потомки будут процветать на африканской земле, будут владеть ею.
– Я хочу сыновей только от тебя, – возразил Хэл. – Ты обещала мне сына.
– Успокойся, милый… сын, которого я тебе дам, разобьет тебе сердце.
Ее снова сотрясли ужасные конвульсии, Сакиина закричала от боли. Наконец, будучи уже не в силах выносить терзания, она откинулась на спину, дрожа всем телом, и заплакала. Хэл обнимал ее, не находя слов, чтобы выразить свое горе.
Шли часы, и уже дважды колокол корабля сообщал о смене вахты. Хэл ощущал, как слабеет Сакиина, как она медленно уходит от него. Потом снова ее тело затряслось в страшных судорогах. Когда они затихли, Сакиина прошептала:
– Твой сын, обещанный тебе сын, родился…
Ее глаза были плотно закрыты, но из них текли слезы.
Хэл долгую минуту не понимал смысла ее слов. Потом в страхе откинул одеяло.
Между окровавленными бедрами Сакиины лежало крошечное розовое существо, мокрое, все еще привязное к женщине перепутавшимся канатиком плоти. Маленькая головка сформировалась лишь наполовину, глаза не способны были открыться, рот не способен был ни сосать, ни плакать, ни смеяться. Но Хэл видел, что это и в самом деле мальчик.
Он снова обнял Сакиину, и она открыла глаза и нежно улыбнулась:
– Прости, любимый. Теперь я должна уйти. Если даже ты забудешь все остальное, помни одно: я любила тебя, как ни одна женщина на свете больше тебя не полюбит.
Ее веки закрылись, и Хэл почувствовал, как жизнь покидает ее тело… и приходит великая тишина.
Он ждал вместе с ними, со своей женщиной и своим сыном, до полуночи. Потом Алтуда принес сверток ткани и парусную иглу, нитки. Хэл вложил в руки Сакиины мертворожденное дитя и завернул их в льняную простыню. После этого вместе с Алтудой зашил их в мешок из новой парусины, положив к ногам Сакиины пушечное ядро.
В полночь Хэл на руках вынес женщину и младенца на открытую палубу. И под лучами яркой африканской луны опустил их в море. Они ушли под темную поверхность, оставив на ней едва заметную рябь.
– Прощай, любовь моя, – прошептал Хэл. – Прощайте, мои дорогие…
Он вернулся в каюту на корме. Открыл Библию Луэллина и стал искать утешения и облегчения на ее страницах.
Но не нашел.
Шесть долгих дней Хэл сидел в одиночестве у иллюминатора своей каюты. Эболи приносил ему еду, но он не притрагивался к ней. Иногда читал Библию, но в основном просто смотрел на след, оставляемый на воде кораблем.
Ежедневно он выходил на палубу в полдень, похудевший и измученный, и наблюдал за солнцем. Он вычислял положение корабля и отдавал приказы рулевому. А потом возвращался, чтобы вновь окунуться в свое горе.
На рассвете седьмого дня к нему зашел Эболи.
– Горе – естественная вещь, Гандвана, но не стоит ему потакать. Ты забыл о своем долге, забыл о тех, кто доверился тебе. Так что хватит страдать.
– Это никогда не кончится. – Хэл посмотрел на него. – Я буду тосковать по ней всю мою жизнь…
Он встал, и каюта качнулась вокруг него, потому что он слишком ослабел и от горя, и от голода. Пришлось Хэлу подождать, пока его голова перестанет кружиться.
– Но ты прав, Эболи. Принеси мне поесть и кружку легкого пива.
После еды он почувствовал себя сильнее. Умывшись и побрившись, он сменил рубашку и расчесал волосы. Заплетая их в толстую косу на затылке, Хэл заметил в своих черных волосах белые пряди. А глянув в зеркало, с трудом узнал темное от загара лицо с орлиным носом, смотревшее на него: кожа обтянула высокие скулы и жесткую линию подбородка. Глаза Хэла, зеленые, как изумруды, сверкали тем же несокрушимым блеском.
«Мне едва исполнилось двадцать лет, – с изумлением подумал Хэл, – а я уже выгляжу вдвое старше».
Он взял со стола свою саблю и сунул ее в ножны.
– Хорошо, Эболи. Я готов снова исполнять свой долг, – сказал он.
Эболи следом за ним вышел на палубу.
Боцман у руля потер лоб, вахтенные на палубе подтолкнули друг друга локтями. Каждый остро ощущал присутствие Хэла, но никто не смотрел в его сторону.
Какое-то время Хэл постоял у поручней, острым взглядом изучая палубу и такелаж.
– Боцман, ты что, ослеп? Держи к ветру! – рявкнул он вдруг на рулевого.
Грот-парус лишь едва задрожал, теряя ветер, но Хэл это заметил, и вахтенные, сидевшие на корточках у основания грот-мачты, тайком переглянулись с довольной усмешкой. Капитан снова встал на пост.
Правда, поначалу они не поняли, что это предвещает. Однако скоро ощутили всю силу его характера. Хэл начал с того, что поговорил наедине в своей каюте с каждым членом команды. Сперва он осведомлялся об имени моряка, названии города или деревни, где человек родился, а затем начинал настоящий допрос. И быстро изучил каждого, оценив его достоинства.
Трое явно выделялись из остальных; они служили у Луэллина дозорными. Боцман, Джон Ловелл, служил у отца Хэла.
– Ты останешься в прежней должности, боцман, – сказал ему Хэл.
Джон ухмыльнулся:
