Он был прав. Там не было боли.
Когда легкие стало давить, она выпрыгнула на поверхность, глотая воздух. Он сохранял дистанцию, глядя на нее через гладь зеленой воды. Прежде чем она поняла, что делает, Джун поплыла прямо к нему.
Позже в тот день они лежали, сцепившись, на берегу реки возле небольшого костра в песчаной ямке. Ее тело ныло от боли и наслаждения. В старших классах ей уже случалось обжиматься с парнями в кустах, но в тот раз она впервые полностью разделила себя с мужчиной. Она провела пальцем по крапчатому красному шраму у него на груди. Другой был зеркально расположен на спине. Джун поцеловала оба, с той и другой стороны тела, ощутив вкус речной воды на его коже.
– Где ты живешь? – спросила она.
Он высвободился из ее объятий.
– Повсюду, – сказал он, натягивая ботинки.
Она наблюдала за ним, и осознание падало ей в душу, как тонущий камень. Он собирался уйти.
Она сгребла к себе свою одежду.
– Мы еще увидимся?
– Каждую зиму, – ответил он, – когда зацветет акация.
Джун отдалась любви, словно это была река – ровная, постоянная и честная. Она говорила себе, что это совсем не похоже ни на несчастную любовную историю ее бабушки Рут с Речным королем, ни на спокойный союз ее матери и отца. Джун представлялось, что она держит все под контролем; она не отдаст своего сердца мужчине, и ей не придется вырезать свое имя на дереве, которое станет свидетелем ее боли. Ее любовь не станет неоконченной историей. Он вернется. Когда зацветет акация. А акация всякий раз зацветает.
Месяцы, последовавшие за смертью ее отца, были медленными, пыльными и тягостными. Уоттл Харт не поднималась с постели. В доме пахло гниющими цветами. Джун вернулась на ферму и целыми долгими днями ухаживала за цветочными полями и развозила заказы по близлежащим городам. В ночь, когда она приготовила еду, к которой Уоттл едва притронулась, Джун заперлась в мастерской, где стала учиться изготавливать цветы в смоле для украшений. С тех пор она оставалась там, пока зрение не затуманивалось. Иногда она засыпала прямо за столом и просыпалась с хрустом в шее и с лепестками, прилипшими к щеке. Она бежала, как могла, от вида страданий матери; ей нестерпимо было смотреть на разрушения, которые оставила за собой любовь.
Когда наступил май, внимание Джун обострилось; при первых признаках того, что бутоны на акации готовы вот-вот распуститься, она побежала к реке. Она задержала дыхание на бегу. Я выдохну, когда увижу его. Я выдохну, когда увижу его.
День за днем она возвращалась ни с чем. Близился конец зимы. С акации стал облетать цвет. Одежда висела на Джун, кости на ключице и бедрах стали выпирать, под глазами появились фиолетовые полукружья. Пока кожа ее приобретала лихорадочную бледность, а на пальцах засыхала грязь, поля утопали в цвету. Одним полднем на исходе августа она брела по лугу у реки, там горел небольшой костерок, а над ним кипел котелок с чаем. Он посмотрел на нее, и взгляд его бледных глаз пронзил ее насквозь.
– Где ты пропадал? – спросила она.
Он отвел взгляд.
– Теперь-то я здесь, – сказал он.
Под правым глазом у него был новый шрам, синий, с зазубринками.
Джун упала в его объятия, кутаясь в его руки, чувствуя через фланелевую рубашку биение его сердца напротив своего.
Она не возвращалась домой три дня.
Они жили в палатке у реки, ели консервированный горошек и свиную тушенку с подливкой, занимались любовью у костра и плели венки из маргариток на солнце. Он не сказал ей, где был. Она не сказала ему, как сильно нуждалась в том, чтобы он остался.
Через несколько месяцев в газетах стали появляться заметки о серии ограблений банков далеко в городе. В них выдвигалось предположение, что грабителями были ветераны, вернувшиеся с войны. Они призывали жителей городов в аграрной местности сохранять бдительность. Преступники вооружены, опасны и ищут, где им укрыться.
Всю весну, лето и осень Торнфилд утопал в цвету благодаря безустанной работе Джун. Она была так занята, превращая свои терзания в цветы, что не заметила, как ослабла ее мать, пока Уоттл не превратилась лишь в эхо той женщины, которой она когда-то была.
– Будь внимательна, Джуни, – были последние слова Уоттл, ее наставление для дочери. – Это дары Рут. Так мы выжили.
Пока внимание Джун было сосредоточено на другом, болезнь съедала то, что оставалось от сердца ее матери. К похоронам Джун срезала все цветы с акаций в Торнфилде.
Их третья зима вместе у реки была практически безмолвной. Он не спрашивал ее, почему она плачет. Она не спрашивала его, откуда у него шрамы на костяшках пальцев. Как и он, она не хотела слышать ответов.
К наступлению весны Джун знала, что беременна. Ветреным осенним днем она в одиночестве произвела на свет сына и дала ему имя Клематис – яркая, неудержимая звезда. Когда акация снова зацвела, Джун знала, еще до того, как достигла лужайки у реки со спеленатым ребенком на руках, что его там не окажется. Так же как знала, что он никогда больше не вернется.
На ферме, обездоленная, одинокая и с новорожденным ребенком на руках, Джун проводила ночи, изливая на подушку вместе со слезами вину и страх, боясь, что ее пренебрежение убило мать, боясь, что сын унаследует бессердечность отца. Каждая ночь была похожа на предыдущую, пока одним теплым днем неожиданная дружба не пришла к ней по подъездной дорожке.
Джун рылась в шкатулке из орешника, пока не нашла их: пучок засушенных хрупких маргариток. Она спрятала их между ладонями, перекатывая из стороны в сторону.
Было ясное весеннее утро, когда Тамара Норт пришла в Торнфилд с одной маленькой сумкой и горшком цветущих маргариток «Твигги Дейзи», которые потом пустили корни и в ее имени. На стук у входной двери Джун вышла, неумытая и воняющая молоком, с Клемом, кричащим у нее на руках, а за спиной у нее раскидывалась ферма умирающих цветов. Она сразу предложила Тамаре работу. Сама не зная, для чего именно: чтобы та стала то ли помощником на ферме, то ли другом – Джун нуждалась и в том, и в другом. Тамара поставила на землю свою сумку и горшок с цветами и взяла Клема из рук Джун.
– Нужно опустить буянящего ребенка в воду, – сказала она, – вода их утихомиривает.
Тамара уверенно прошла в ванную, словно она точно знала, куда идти и что делать. Джун осталась стоять в коридоре, сбитая с толку шумом набиравшейся в ванной воды, успокаивающим пением Тамары и затихающими воплями Клема.
В первую ночь, которую Тамара провела в Торнфилде, уложив Клема спать и удалившись в свою новую спальню, Джун отщипнула несколько маргариток с кустиков в горшке. Она повесила небольшой пучок цветами вниз сушиться у окна, а несколько соцветий положила между страницами Словаря Торнфилда с новой записью возле них.
Твигги Дейзи. Твое присутствие унимает мою боль.
