Пард привык воспринимать их как нечто вроде заводных игрушек: ему нравилось гоняться за ними, бить их лапой, с хрустом раскусывать. Но они явно были не так вкусны, как кошачьи подушечки, и к тому же их не становилось меньше. Тогда Пард стал игнорировать их так же упорно, как мы, – или, по крайней мере, старался. Но вот когда машина времени издает свои «чик-чик-ж-ж-ж», свои насекомьи внутренние звуки, ему кажется, что в ней прячутся жуки, и он упорно пытается попасть внутрь. Площадь ее поверхности – семь с половиной квадратных дюймов, высотой она полтора дюйма, сделана из белого пластика, к счастью, очень прочного, плотно запечатана со всех сторон и тяжела для своих размеров. Как ни старался кот, он сумел лишь слегка поцарапать ее. В конце концов он перестал пытаться открыть машину времени. Он обнаружил, что ее можно использовать по-другому.
Ее нормальная температура довольно высока, ладонь чувствует сильное тепло (и я полагаю, что машина еще больше нагревается, когда совершает свою главную тайную операцию – связывается с воображаемой реальностью или просто сохраняет файлы).
В моем кабинете, наполовину состоящем из окон, вечный сквозняк, и зимой здесь весьма холодно. Пард попал к нам летающим котенком и поначалу проводил много времени лежа возле меня в кабинете, но, повзрослев, нашел теплое место.
Там он расположился и сейчас, хотя за окном конец апреля и мой термометр показывает 77 градусов
[42], причем температура все растет. Пард крепко спит. Около одной пятой кота лежит прямо поверх машины времени. Остальное – лапы и так далее – растеклось по столешнице, частью на прелестном мягком шарфе Мёбиуса из шерсти альпаки, который добрый читатель прислал мне, сопроводив пророческой запиской: «Если он вам не понадобится, возможно, он понравится вашему коту», – частью на маленьком шерстяном коврике-талисмане с Юго-Запада, который мне подарил друг. У меня не было ни малейшего шанса заполучить шарф. Я распаковывала посылку на рабочем столе, Пард вошел и, не сказав ни слова, забрал шарф себе. Он отволок его на несколько дюймов от меня, улегся сверху и начал когтить с тихим урчанием, пока не уснул. Теперь это был его шарф. Коврик я получила позже, и кот присвоил его так же быстро: он на него уселся. Котик сел на коврик. На свой коврик. Никаких споров. Так что и шарф, и коврик лежат возле теплой машины времени, и кот распределяет себя ежедневно между ними тремя, и урчит, и спит.
Как мне кажется, он нашел машине времени еще одно применение. Оно связано с дематериализацией кота.
Обычно Пард не выходит на улицу или не остается там подолгу, за исключением случаев, когда кто-то из нас рядом. Он не может спать вне дома – только лежать, полурасслабившись; он остается возбужденным, зорким, готовым к прыжку. Он знает, что всё и все в доме полностью у него в лапах, а вот мир снаружи ему практически неведом и неподвластен. Ему там неуютно. Мудрый маленький кот! Так что, когда он время от времени исчезает, я не слишком беспокоюсь насчет того, что он выскользнул в заднюю дверь и вернулся к запертому кошачьему лазу. Я знаю, что он где-то в доме.
Но иногда его отсутствие затягивается. Парда нет нигде: ни внутри, ни снаружи. Нет его в подвале, на темном чердаке, в чулане и в шкафу, нет под покрывалом. Его просто нет. Он дематериализовался.
Я волнуюсь, зову его нашим обеденным кличем: «Тики-тики-тики!» – и встряхиваю жестянку с подушечками с тем соблазнительным звуком, после которого он обычно слетает по лестнице, не касаясь ступенек.
Молчание. Полное отсутствие кота.
Я убеждаю себя, что тревожиться не о чем, и Чарльз убеждает меня, что тревожиться не о чем, и я пытаюсь (или притворяюсь, что пытаюсь) перестать тревожиться, и продолжаю заниматься тем, чем занималась, – и тревожусь.
Загадка мучительна и неразрешима.
А затем – раз! – и внезапно кот. Материализовался прямо у меня на глазах. Он весь тут, и хвост загибается на спину, и вкрадчивость и дружелюбие говорят о том, что он хочет есть.
«Пард, где ты был?»
Молчание. Любезная демонстрация присутствия. Тайна.
Я думаю, что он использует машину времени. Она куда-то его переносит. Не в киберпространство, там нет места котам. Видимо, он открывает с ее помощью темпоральные оконные форточки вроде тех, сквозь которые проникают в дом кленовые жуки. Тайными путями, ведомыми Бастет и Ли Шоу и озаренными звездами Льва, он посещает загадочные пределы – более великие «снаружи», где он чувствует себя в безопасности и полностью дома.
Часть третья. В попытках понять
Братство и сестринство
Ноябрь 2010 года
Я пришла к пониманию мужской групповой солидарности как невероятно могучей силы в делах человеческих, может, даже более могучей, чем думают феминистки конца XX века.
Удивительно! При всех отличиях в физиологии и гормонах насколько во многом все же сходны мужчины и женщины. Однако очевиден и факт, что женщины в целом меньше подчинены стремлению соревноваться и доминировать и, как это ни парадоксально, менее нуждаются в связях друг с другом на уровне иерархичных закрытых групп.
Братство, по-видимому, держится на контроле и направлении в нужное русло мужского соперничества, на подавлении и концентрации обусловленного гормонами стремления доминировать, над которым сами мужчины порой не властны. Это иногда принимает интересный оборот. Деструктивная, анархическая энергия индивидуального соперничества и соревновательные порывы превращаются в лояльность группе и лидеру и направляются на более или менее конструктивные социальные предприятия.
Такие группы закрыты и воспринимают любого другого как аутсайдера. Первыми из них исключают женщин, затем мужчин иного возраста, или склада характера, или происхождения, или национальности, или успешности и т. д.: эти исключения усиливают сплоченность и силу тех, кто остался. Ощущая любую угрозу, братство объединяется, чтоб выступить несокрушимым фронтом.
Мне кажется, именно мужская солидарность в первую очередь сформировала большинство величайших общественных институтов, как древних – Правительство, Армию, Духовенство, Университет, – так и новых, способных поглотить все остальные – Корпораций. Эти иерархические, согласованные, надежные институты настолько распространили свое влияние, что по большей части о нем справедливо говорят: «сложившееся положение вещей», «мир», «разделение труда», «история», «Божья воля» и т. д.
Что же касается женской солидарности, то без нее человеческое общество, думается мне, не смогло бы существовать. Но на фоне мужского мира, истории и Бога она практически не видна.
Женскую солидарность точнее будет назвать текучестью – потоком или рекой, а не структурой. Единственный институт, в формировании которого она, как я полностью уверена, приняла некоторое участие, это Племя и Семья, крайне аморфная вещь. Там, где мужское общество оставляет место для содружества женщин на их собственных условиях, оно тяготеет к случайному, неформальному, неиерархическому устройству. Оно существует скорее по случаю, чем постоянно; оно скорее гибко, чем твердо; оно больше строится на сотрудничестве, чем на соперничестве. В таком содружестве взаимодействие по большей части происходит в личной, а не в социальной сфере: в последней остаются «мужской» общественный контроль, «мужские» определения, «мужское» разделение на частное и общественное. Непонятно, стекались ли когда-либо женские группы во что-то более крупное, потому что непрестанное давление со стороны «мужских» институтов предотвращало образование таких объединений. Этого просто не могло случиться. Энергия женской солидарности происходит не из строго дозируемой агрессии, направленной на достижение власти, она происходит из потребности во взаимопомощи и очень часто – из стремления освободиться от угнетения. Неуловимость – вот сущность любого течения.
