Он произнес мощную действенную речь, прежде всего благодаря простоте.
Вы спрашиваете, какая у нас политика? Я отвечу: воевать на море, на суше и в воздухе, со всей нашей энергией и всеми силами, которые сможет дать нам Бог; вести войну против чудовищной тирании, которую никакая другая не превосходит мрачным, скорбным перечнем преступлений против человечности. Вот наша политика.
Вы спрашиваете, какая у нас цель? Я могу ответить одним словом: победа, победа любой ценой, победа, несмотря на весь ужас, победа, каким бы долгим и тяжелым ни оказался путь к ней, потому что без победы нам не выжить.
Это нужно осознать; не выжить Британской империи, не выжить всему тому, за что стоит Британская империя, не выжить многовековым мечтам и стремлениям, что человечество двинется вперед к своим целям.
Эта речь не уступает лучшим статьям Оруэлла, конечно, с той оговоркой, что сохранение Британской империи едва ли было целью Оруэлла. Обращаясь не только к парламенту, но к британской нации и к миру, Черчилль очертил новый, более жесткий курс. Он пришел к креслу премьер-министра не как миротворец и не станет миротворцем. Его политика – политика войны в стремлении к победе. Не будет больше разговоров о поиске компромисса с Германией, например о том, чтобы отказаться от колоний в порядке урегулирования конфликта.
Оруэлл, что удивительно для левого, был воодушевлен приходом Черчилля во власть. «Впервые за несколько десятилетий у нас правительство, наделенное воображением», – написал он
[403].
Черчилль не только объединял нацию. Ему нужно было упрочить и собственное положение. Многим другим политическим лидерам было не очевидно, что он пришел всерьез и надолго, что он не просто временная фигура, пока не рассосется кризис.
С середины мая до середины июня 1940 г. положение Черчилля оставалось неопределенным. Вопрос взаимодействия с американцами и обеспечения их участия в войне продолжал волновать его. Утром 18 мая, начиная девятый день на посту премьер-министра, он сказал своему сыну Рэндольфу, пока брился, что рассчитывает не только на выживание, но и на победу Британии в войне. «Я хочу сказать, что мы можем победить их», – пояснил он.
Удивленный Рэндольф ответил: «Я всей душой «за», но не представляю, как вы этого добьетесь».
Черчилль вытер лицо, обернулся к сыну и сказал с огромной страстью: «Втяну Соединенные Штаты»
[404]. То же самое он заявил в разговоре с командованием Королевского ВМФ: «Первое, что нужно сделать, – втянуть в войну США. После этого можно решать, как мы будем побеждать»
[405].
Посол Кеннеди по-прежнему недооценивал Черчилля и ждал скорой победы Германии. «Ситуация ужасная, – писал он жене 20 мая 1940 г. – Я думаю, все кончено… Англичане будут сражаться до конца, но я просто не верю, что они смогут бесконечно выдерживать бомбардировки»
[406]. В начале июня Кеннеди написал своему сыну Джо-младшему: «Я не вижу впереди ничего, кроме бойни»
[407]. Честно говоря, американский посол в Париже Уильям Буллит занимал ту же позицию и советовал Рузвельту в мае 1940 г. обдумать возможность того, что Британия сформирует фашистское правительство, которое будет стремиться к перемирию с Германией. «Это будет означать, что британский флот станет нашим противником», – предупреждал он
[408].
Черчилль понимал, что 1940 год окажется тяжелым. На самом деле вопрос заключался в том, больше ли у него и у Британии выносливости, чем считали два американских посла. В середине мая, когда он шел через Даунинг-стрит к Адмиралтейству, толпа устроила ему овацию. «Когда мы вошли в здание, он заплакал», – написал его военный советник генерал Гастингс «Мопс» Исмей
[409]. Черчилль объяснил ему свои эмоции: «Бедные люди, они верят мне, а я не могу дать им ничего, кроме бедствий на долгое время».
Дюнкерк
Насколько серьезным окажется бедствие, не мог знать даже Черчилль. Ключевым событием его первых недель в должности премьер-министра стало отступление британцев в прибрежный бельгийский город Дюнкерк в конце мая 1940 г. Несколько сот тысяч
[410] британских и союзнических войск попали в немецкое окружение. Если бы немцы решительно атаковали, они взяли бы в плен четверть миллиона человек, лишив Британию армии. Это оказало бы колоссальное давление на Британию, принуждая ее к мирным переговорам, и могло бы заставить Черчилля отступить.
Однако немцы не сунулись в прибрежные районы. Вместо этого подавляющие силы из девяти немецких танковых дивизий остановились вблизи Дюнкерка. Британский генерал недоуменно записал в своем дневнике: «Неясно, по какой причине, но германские танковые колонны определенно остановились»
[411].
Некоторые младшие офицеры противника также были удивлены. «Мы не могли понять, почему позволили многим англичанам уйти», – вспоминал Ганс фон Люк, в то время командир разведроты бронетанковых войск
[412].
Это позволило британцам начать эвакуацию с берега. Даже сегодня вопрос о том, почему англичанам в Дюнкерке так повезло, остается открытым. Одна группа историков утверждает, что Гитлер, все еще надеясь на мирный договор с Британией, остановил свои танки, чтобы, как объясняет военный историк Стивен Банги, «избежать нанесения британцам унизительного поражения»
[413], которое могло бы уменьшить их готовность к переговорам. Исторические свидетельства неоднородны, но согласно одному, весьма убедительному, приказ Гитлера наземным соединениям остановиться был передан незашифрованным, чтобы британцы могли его понять и принять за своеобразное предложение мира
[414]. Далее в ходе войны Гитлер часто сожалел, что был слишком добр к британцам. Например, по словам генерала Вальтера Варлимонта, Гитлер заявлял: «Черчилль оказался не способен оценить спортивный дух, который я доказал на деле, воздержавшись от создания непоправимого разрыва между британцами и нами. Мы, однако, удержались от их полного уничтожения под Дюнкерком»
[415]. Действительно, допрошенные после войны немецкие командиры подтвердили, что им было приказано остановиться примерно в 13 км от Дюнкерка. «Мои танки держали там три дня, – сказал фельдмаршал Герд фон Рундштедт. – Если бы я поступил по-своему, англичане так легко не отделались бы. Однако руки у меня были связаны прямыми приказами самого Гитлера»
[416]. Когда один из генералов, подчиненных Рундштедту, при немногочисленных свидетелях признался Гитлеру, что не понимает причин этого приказа, тот ответил, что «его целью было заключить мир с Британией на такой основе, которую она могла бы принять, не уронив чести»
[417].
