Он и поступал в соответствии со своей риторикой. На борту боевого корабля «Боадицея» Черчилль исчез с мостика, где собрались высшие офицерские чины и гражданские шишки. «На какое-то время мы совершенно его потеряли, – написал отцу служивший там лейтенант, – и наконец нашли на жилой палубе, где он сидел за общим столом, болтая с кочегарами»
[604].
На другом фронте классовой войны он месяцами препирался с британским военным истеблишментом из-за форменных знаков различия. Казалось бы, ерунда, но Черчилль чувствовал – и был прав, – что и этот вопрос коренится в классовой розни. Генералы заявили ему, что только именитые подразделения, где служила аристократия, получат особые наплечные знаки. Перед премьер-министром этот шаг обосновали экономическими соображениями – нехваткой шерсти для изготовления знаков или портных для того, чтобы их пришивать. Черчилль, проникшийся подозрениями и всегда стремящийся выяснить все детали, получил от министерства торговли информацию, что количество шерсти для изготовления значков для всех подразделений, включая «новые», где офицерами служили выходцы из среднего класса, относительно невелико – всего 76 500 из 7,2 млн метров ткани, расходовавшихся еженедельно. Генерал Брук, часто демонстрировавший косность ума, жаловался в дневнике: «Он ведет себя как ребенок и уже потратил много нашего времени»
[605].
Однако, как отметил специалист по вопросам стратегии Элиот Коэн, подобное вмешательство в мелочи отражало тонкое понимание Черчиллем особенностей военной специфики руководства. Речь шла о подъеме боевого духа армии, которая раз за разом терпела поражения, так что «вопрос об отличительных знаках и нашивках не был пустым»
[606]. В военное время, как заметил Наполеон, люди готовы сражаться и порой умирать за кусок цветной ленты. «Я буду рад, – написал Черчилль гражданскому инспектору армии, – если вы также объясните мне, почему гвардейцы [элитное подразделение] должны в этом отношении находиться в особом положении. Было ли им дано особое разрешение и, если да, на каком основании? Мне представлялось, что армейские пехотные полки, особенно национальные, например валлийские или шотландские, были еще больше озабочены поддержкой боевого духа и проявлением индивидуальности, которые поддерживает обладание отличительными знаками»
[607]. Это было не просто очередное проявление любви Черчилля к пышности и ярким цветам. Он понимал, что к офицерам из среднего класса и солдатам из класса рабочего, сражающимся на этой войне, нужно относиться с бо́льшим уважением, чем раньше.
* * *
«Англия – самая одержимая в классовом отношении страна на белом свете, – пишет Оруэлл в «Льве и Единороге». – Это край снобизма и привилегий, где правят, по большей части, старые и глупые»
[608]. Однако, осуждая правящий класс, далее в этом эссе он делает исключение для нового премьер-министра: «Пока правительство Черчилля в какой-то степени не положило этому конец, они с безошибочным чутьем постоянно ошибались с 1931 г.»
[609].
С учетом своих социалистических симпатий сам Оруэлл удивлялся, что одобрительно относился к Черчиллю на протяжении почти всей войны. «Существенно, что в минуты бедствий человеком, наиболее способным объединить нацию, оказался Черчилль, консерватор с аристократическими корнями», – писал он позднее в военные годы
[610].
Опять-таки удивительно, что Черчилль разделял его взгляды на классовые проблемы. Оруэлл как-то назвал себя «тори-анархистом»
[611], тогда как Черчилль являлся анархичным тори, в 1904 г. отколовшимся от партии. И хотя он вернулся в нее в 1924 г., консерваторам по-прежнему было с ним некомфортно. Для них он никогда не был достаточно правым.
Классовые вопросы всегда, казалось, таились на заднем плане войны, выскакивая на поверхность в неожиданные моменты. Некоторых британцев не оставляли подозрения, что аристократии, в среде которой были широко распространены симпатии к фашизму, нельзя полностью доверять
[612]. Уильяма Джойса, пропагандиста на вещавшем на английском языке нацистском радио, в народе прозвали «лордом Хо-Хо»
[613], хотя он не относился к аристократии, более того, родился в нью-йоркском Бруклине.
Черчилль и Оруэлл с опаской относились к классам, к которым каждый из них принадлежал, видя в них часть проблемы. Оруэлл совершил этот разворот молодым офицером колониальной полиции в Бирме. Несмотря на учебу в Итоне, бóльшую часть сознательной жизни он ел, пил и одевался, как рабочий. Однажды, во время Второй мировой войны, он вернулся вечером домой и машинально съел миску вареных угрей, которых его жена приготовила для кошки, а кошку накормил картофельной запеканкой с мясом, оставленной для него
[614]. Его друзья и коллеги привыкли видеть его в мешковатых вельветовых штанах, заношенном твидовом пиджаке поверх темной фланелевой рубашки и в нечищеной обуви. «Я ни разу не видел его в костюме или, в любую погоду, в шляпе», – вспоминал один из них
[615].
