Пожалуй, самым важным следствием работы Оруэлла на радио стало усиление его недоверия к государственному контролю информации. «Любая пропаганда лжет, даже когда говорит правду»
[656], – написал он в 1942 г., сформулировав парадокс, который станет центральной темой «1984». В порядке злой насмешки он назовет камеру пыток из этого романа «комнатой 101», это был номер зала совещаний в здании Би-би-си по адресу Портленд-плейс, 55, где он претерпевал смертельную скуку.
Он также, видимо, догадывался, что его рассуждения о Шекспире и Джерарде Мэнли Хопкинсе, даже самые тонкие, не вносили существенного вклада в военные усилия.
Оруэлл начал размышлять о том, каким будет послевоенный мир – разумеется, исходя из того, что он ожидал от Гитлера и Сталина, а также из собственного опыта в Испании. В начале войны, задолго до вступления в нее Соединенных Штатов, он беспокоился о том, какой мир вырастет из этого военного конфликта. Весной 1941 г. предположил, что тоталитаризм может распространиться по миру.
Важно понимать, что этот контроль мысли носит не только отрицательный, но и утвердительный характер. Он не просто запрещает вам выражать определенные мысли – и даже иметь их, – но и диктует, что вы должны думать, он создает для вас идеологию, он пытается управлять вашей эмоциональной жизнью…
[657]
Из этих пугающих размышлений выйдут две его самые сильные книги.
Обдумывая уход из Би-би-си, Оруэлл познакомился с Дэвидом Астором, третьим ребенком Нэнси и Уолдорфа Асторов. Дэвид был далек от своей властной матери, заявившей однажды, что ее пятеро детей от Уолдорфа были «зачаты без удовольствия и рождены без боли»
[658]. Один из ее сыновей вспоминал, что ей нравилось доводить детей до слез. Она была очень независима и стала первой женщиной – членом парламента. Когда Дэвид учился в Оксфорде, его мать отказалась как от веры в христианскую науку
[659], так и от поддержки политики умиротворения.
Более либеральный, чем большинство родственников, Дэвид Астор работал в принадлежавшей его отцу газете The Observer
[660] и искал хороших писателей, чтобы вдохнуть в нее новую жизнь
[661]. Предыдущий редактор уволился из-за несогласия с Асторами по поводу того, как Черчилль ведет войну. Астору удалось реанимировать газету, удвоив ее тираж в первое десятилетие руководства ею.
«Когда я с ним познакомился, он невероятно мне понравился, – вспоминал Астор об Оруэлле. – Мне нравилось все, что я у него читал, но он вовсе не был именитым. Он был, скорее, эссеист и чем-то занимался на Би-би-си, но не был маститым писателем»
[662]. Астор подумывал сделать Оруэлла военным корреспондентом, но медицинское обследование показало, что его здоровье «не позволяет работать за границей из-за состояния органов грудной клетки»
[663]. Вместо этого Оруэлл, покинув наконец Би-би-си, стал регулярно писать книжные обзоры для The Observer и много лет этим занимался. Дружба с аристократом Астором, необычная для Оруэлла, продлится всю его жизнь и будет способствовать созданию его главного произведения. Астор поможет ему найти место для работы над романом «1984». Через несколько лет он закрепит за ним участок на кладбище.
Глава 9
Вступление американцев в войну
1941–1942 гг.
Налет японцев на Перл-Харбор 7 декабря 1941 г. вызвал у Черчилля почти экстатическую реакцию – Вторая мировая война выиграна!
Характерно, что его главный военный советник в реакции на эту новость проявил некоторую узколобость. Генерал сетовал в своем дневнике, что, следовательно, предшествующие 48 часов работы его подчиненных «прошли впустую»!
«В этом состояла разница между прекрасным штабным офицером и государственным деятелем мирового уровня», – написал Рой Дженкинс
[664].
Для Черчилля бомбардировка Перл-Харбора стала радостью, которую он с трудом скрывал, даже когда писал об этом с временной дистанцией в восемь лет. Фрагмент мемуаров, выражающий его ликование, звучит как осанна:
Англия будет жить; Британия будет жить; Содружество и империя будут жить… Нас не уничтожат. Наша история не подойдет к концу. Нам даже не придется умирать, каждому из нас. Судьба Гитлера предрешена. Судьба Муссолини предрешена. Что касается японцев, их сотрут в порошок. Все остальное сводилось к должному применению превосходящей силы
[665].
Действительно, на этом этапе войны Черчилль решил две главные стратегические задачи: продолжение участия Британии в войне и вовлечение в нее Соединенных Штатов. Миссия, которую он во время бритья описывал своему сыну 18 месяцев назад, была выполнена.
Тем не менее в следующие четыре года его ждало много тяжелой работы в отношениях с американцами. Ему предстояло гарантировать, что правительство Соединенных Штатов будет придерживаться стратегии «сначала Европа», согласно которой разгром Гитлера являлся первостепенной задачей в войне. Нужно было добиться этого, не становясь навязчивым.
Речь Черчилля на совместном заседании Конгресса США 26 декабря 1941 г. была блестящей во многих отношениях. Одно то, что он явился выступать на Капитолийский холм, было хитрым ходом. Невилл Чемберлен, оставаясь премьер-министром, едва ли сделал бы это, а если и сделал бы, то, вероятно, показался бы американским законодателям чем-то средним между напыщенным камердинером и несмешной версией Чарли Чаплина.
Обращение Черчилля к конгрессу после Перл-Харбора было работой политического гения. Оно было мастерски выстроено и состояло из четырех частей, которые можно озаглавить:
