* * *
Бо́льшую часть второй половины книги занимает рассказ о неуклюжей любовной связи Уинстона с молодой женщиной по имени Джулия. Оруэлл никогда особенно не умел писать о женщинах вообще и о сексе в частности. Временами кажется, что он считает половой контакт действием, которое выполняет мужчина и которому женщина просто подчиняется. Уинстон и Джулия впервые занимаются любовью в уединенной роще во время загородной прогулки. «Он потянул ее на землю, и она покорилась ему, он мог делать с ней что угодно», – пишет он
[1014]. Смит колеблется, но оживает, когда Джулия говорит, что обожает секс.
Для обреченных любовников соитие становится крайней формой бунта против государства: «Их любовные объятия были боем, а завершение – победой. Это был удар по партии. Это был политический акт»
[1015]. Казалось бы, это раннее проявление идеологии хиппи, но здесь чувствуется нечто большее. Оруэлл верно отметил свойственное тоталитарному государству целомудрие, воздержанность. Вспомним суровый публичный имидж жены Мао Цзэдуна или более свежий пример, сексуальный бунт российской панк-рок-группы Pussy Riot против олигархического государства Владимира Путина. Тем не менее Оруэлл умудряется сделать это нелепым. Впоследствии Уинстон говорит Джулии, очевидно, делая комплимент: «Ты бунтовщица только ниже пояса»
[1016].
Разумеется, полиция наблюдает за ними. Их арестовывают и заключают в тюрьму без предъявления формального обвинения или суда присяжных.
Так случилось, что Оруэлл и Черчилль придерживались одного и того же взгляда на исключительную важность того, чтобы людей не подвергали заключению, не предъявляя обвинения. Черчилль даже сформулировал это в официальном меморандуме в ноябре 1942 г.
Право исполнительной власти бросить человека в тюрьму без предъявления какого бы то ни было обвинения и в особенности неопределенно долго отказывать ему в суде присяжных в высшей степени отвратительно и является основой всех тоталитарных правительств, будь то нацистское или коммунистическое… Ничто не противоречит демократии больше, чем заключение человека в тюрьму или удержание его в заключении за то, что он вызывает неприятие. Это подлинная проверка на цивилизованность
[1017].
Черчилль включил эту емкую формулировку в требование к своим подчиненным освободить лидера британских фашистов Освальда Мосли, содержавшегося в заключении с 1940 г., когда возникла опасность, что он возглавит коллаборационистов в случае немецкого вторжения. Оруэлл поддержал Черчилля в обоих случаях. «В 1940-м было совершенно правильным делом изолировать Мосли, и, по моему мнению, было бы совершенно правильно застрелить его, если бы немцы ступили на землю Британии. Когда встает вопрос выживания нации, никакое правительство не может цепляться за букву закона»
[1018]. Однако, добавил Оруэлл, к 1943 г. Мосли уже не представлял опасности, став всего лишь «нелепым политиком-неудачником, больным варикозом. Держать его в тюрьме без суда было посягательством на все принципы, за которые, как предполагается, мы сражаемся».
В тюрьме и Уинстона, и Джулию под пытками заставляют донести друг на друга. Главного палача Уинстона зовут О’Брайен. Если это значимое имя, то его смысл не проясняется. Едва ли Оруэлл знал о том, что Нью О’Доннел, представитель британской компартии в Испании – Оруэлл был там с ним знаком, – работал на советских функционеров под кодовым именем О’Брайен
[1019]. С некоторым презрением О’Брайен говорит Уинстону: «Действительность вам представляется чем-то объективным, внешним, существующим независимо от вас. Характер действительности представляется вам самоочевидным… Но говорю вам, Уинстон, действительность не есть нечто внешнее… То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии»
[1020].
История заканчивается встречей двух сломленных, одинаково опустошенных любовников. Они признаются друг другу во взаимном предательстве и расстаются навсегда. Надеяться не на что.
* * *
Книга была опубликована в июне 1949 г. и стала успешной в Англии, но наибольшее влияние оказала за ее пределами. Роман стал «сенсацией» в Европе, как вспоминал его издатель Фредрик Варбург. По его словам, в тогдашней Европе «он стал политической акцией колоссального значения
[1021]. Вы, конечно, помните, что после войны Россия, сделавшая так много для победы в ней, была невероятно сильна и в каком-то смысле почитаема, и он [роман], как и “Скотный двор”, но совершенно по-другому, стал самым действенным памфлетом против советского коммунизма, который вообще можно было найти. Европейцы именно так его и восприняли». «1984» был продан в миллионах экземпляров и признан «вероятно, самым влиятельным романом XX века»
[1022].
Пока книга штурмовала вершины, Оруэлл угасал. Конец был близок, и он это знал. «Я чувствовал себя очень скверно, выкашливая огромное количество крови», – сообщил он своему другу Ричарду Риису в начале 1949 г.
[1023]. Через несколько недель в другой записке к Риису Оруэлл добавил: «Я до сих пор ничем не могу заниматься. В иные дни я беру ручку и бумагу и пытаюсь написать несколько строк, но это невозможно»
[1024].
Он таял на глазах. Как и у Черчилля в последних двух томах мемуаров, писательское мастерство после «1984» начинает ему изменять. Проза Оруэлла лишается энергии, аргументы становятся менее сильными. Вот как размышляет он о будущем социализма в середине 1948 г.:
Даже если мы покончим с богатыми, народные массы должны будут или меньше потреблять, или больше производить. Или я преувеличиваю бедствие, в котором мы оказались? Я могу ошибаться и был бы рад в этом убедиться. Однако я хочу подчеркнуть, что серьезное обсуждение этого вопроса среди людей, верных левой идеологии, невозможно
[1025].
