Наконец, есть еще перлокутивный акт — то, что происходит (или то, на что надеется говорящий) в голове у слушающего, когда он слышит высказывание. Если мы пытаемся кого-то в чем-нибудь убедить, то результат (убедил/не убедил) и будет перлокутивным актом. Поэтому переводчик, работающий над книгой, может сказать, что хороший перевод должен оказывать такое же перлокутивное воздействие на читателя, что и оригинал. Другими словами, коммуникация осуществляется для воздействия, для перлокутивного акта. Если человек что-то говорит, переводит или вступает в иное коммуникативное взаимодействие, он рассчитывает на то, что его локутивный акт, осуществленный путем выбора подходящего иллокутивного акта, достигнет желаемого перлокутивного эффекта.
Следует отметить, что существование языка невозможно без перлокутивных, иллокутивных и локутивных актов. Если Homo erectus говорил, то он осуществлял эти акты. Со временем им пришлось бы научиться вежливости.
Какой-нибудь неандерталец мог просто рыкнуть и потребовать себе кусок мяса. Возможно, так поступало большинство неандертальцев, поскольку у них могло не быть таких же развитых форм выражения просьб, какие есть у нас. По крайней мере, первоначально. Вежливость интерпретируется как иносказательные и мягкие способы выражения того, что нам нужно от другого человека. Также ее можно использовать для того, чтобы сообщить о состоянии тела (например, «Я давно не ел» или «Где здесь туалет?» — оба высказывания косвенно выражают потребность). Формулы вежливости организованы достаточно тонко и сложно, поэтому можно предположить, что они возникли на более поздних этапах развития языка. Когда люди начали понимать, что применение силы обычно оказывается неэффективным способом взаимодействия с членами собственной группы, они стали использовать убеждение как средство добиться от них желаемого. Развитие вежливости, находчивости и дальновидности и использование их для того, чтобы другие захотели нам помочь (или по крайней мере, чувствовали, что они обязаны это сделать), привели к эволюции косвенных речевых актов. Они могут принимать форму речевого высказывания, жеста или иного движения тела, но функция у них одна — не сказав напрямую, побудить другого сделать для нас то, что именно нам нужно. Это еще один пример основного качества языка, о котором уже упоминалось ранее: мы никогда не говорим всего, что подразумеваем, и часто не подразумеваем того, что говорим.
Например, мужчина предпочел бы выставить регулятор кондиционера на такой уровень, чтобы в комнате можно было хранить сырое мясо, но его жена любит, чтобы в доме было существенно теплее. Она, будучи значительно более вежливым человеком, чем ее муж, может сказать: «Тебе не холодно?», или «На какую температуру выставлен термостат?», или даже «Мне холодно».
Мужчина может заключить уже по тому, что затронута тема температуры, что другой человек, его жена, испытывает недовольство, поэтому его просят что-то предпринять. Просьба может сопровождаться соответствующей позой, благодаря чему цель, стоящая за словами, становится еще более очевидной. Жена может даже демонстративно завернуться в одеяло. Но главный принцип остается прежним — люди никогда не говорят всего, что подразумевают. Слушающему нужно и знание языка, и знание культуры (в данном случае — знание о термостатах), чтобы ответить. Если мужчина спросит жену: «Мне сделать потеплее?», она вполне может ответить: «Нет, все нормально». Но горе ему, если он быстро не сообразит, что на самом деле она имеет в виду: «Конечно. Тебе что, непонятно? Давай в темпе!» Косвенная просьба в этом случае оказывается намного эффективнее прямого приказа.
Я слышал, как один известный философ и логик, работающий в престижном университете, объяснял, что если вы на кого-то разозлились и хотите дать этому человеку в глаз, то есть способ избежать юридических последствий такого действия. Он сказал, и в этом была лишь доля шутки, что можно избить человека при свидетелях и вам это сойдет с рук, но необходимо в процессе избиения говорить прямо противоположное тому, что вы делаете. Например, вы толкаете человека и говорите: «Ой, вы упали! Дайте-ка я вам помогу подняться». Потом бьете его по голове и говорите: «Ой! Я споткнулся». Далее можно врезать локтем в нос, сказав при этом: «Осторожно! Вы опять падаете. Я вас держу! Все хорошо!» Суд может раскусить уловку, но есть шанс, что после того, как адвокат подсудимого спросит, что слышали и видели свидетели, обвинение развалится. Почему? Ответить несложно. Судебные системы часто основываются на неадекватной теории языка, теории, которая игнорирует то, что не сказано, и обращает внимание только на то, что произнесено. Но зачастую то, что не сказано, все равно коммуницируется, а сказанное является прикрытием для чего-то другого.
Смысл вышеизложенного, возможно, с некоторыми преувеличениями, в том, что язык затрагивает всего человека и всю культуру. На самом деле все даже серьезнее. Можно утверждать, что никто не в состоянии полностью понять сказанное другим человеком. Мы понимаем друг друга на приемлемом уровне. Или, если выражаться в терминах Герберта Саймона, язык работает на достаточном уровне — он «разумно достаточен» для удовлетворения наших потребностей, но не является идеальной системой. Однако, работая в тесном сотрудничестве с культурой, язык становится удивительно сложен и богат. А такая сложность и глубина могла сложиться только в результате эволюции тела и мозга в тандеме с психологией, языком и культурой в течение сотен тысяч лет.
Разговорными импликатурами, невысказанной информацией и речевыми актами вклад контекста в интерпретацию высказываний не исчерпывается. Но они позволяют грамматике описывать меньше информации, чем необходимо, оставляя слушающему возможность делать выводы о значении сказанного на основании контекста и культуры, в которых происходит общение. В современных языках грамматика и культура работают вместе; эта связь почти наверняка была необходимым условием развития ранних человеческих языков и достижения ими современного уровня. Грамматика помогает делать умозаключения и интерпретации, но не определяет их.
Лингвисты, философы и психологи осмысливали принцип кооперации Грайса и обнаружили, что у кооперации есть и другие способы для того, чтобы структурировать язык. В середине 1990-х гг. Дэн Спербер, когнитивист из Национального центра научных исследований (Франция), и Дьердре Уилсон, профессор лингвистики в Университетском колледже Лондона, разработали теорию человеческого общения, которая известна как «теория релевантности». Теория релевантности исследует применение принципа кооперации за пределами разговоров. Теория релевантности, как и Грайс в своих работах, рассматривает языковые формы и взаимодействия как явления, подчиняющиеся прагматике, в основе которой находится культура.
Исследования в области прагматики (отчасти это изучение того, как контекст, в котором происходит разговор, определяет, какие интерпретации являются подходящими), социолингвистики (как язык и общество влияют друг на друга) и ряде других дисциплин, изучающих язык в процессе его использования, отвергают «метафору канала связи» для описания языка. Она была огромным шагом вперед в плане формализации теории коммуникации. Ее обычно связывают с именем известного математика Клода Шеннона. Суть метафоры в том, что коммуникация линейна; мысль возникает в сознании говорящего. Далее говорящий выбирает грамматическую форму для своей идеи. После этого он передает идею, заключенную в форме, в уши слушающего (или глаза, если общение ведется на языке жестов). Слушающий разбирает на части грамматическую форму и получает значение, которое подразумевал говорящий. Схема этого процесса отражена на рис. 35.
