Они сплетались и расплетались, словно сражающиеся осьминоги, то на узкой, как карниз откидной койке, то на полу, то на ступеньках ведущей в рубку короткой лестницы. Тела их покрылись испариной — и от духоты, и от усердия, с которым они любили друг друга. В этом совокуплении было настолько мало осознанного, что никто не смог бы назвать его любовной игрой — это было похоже на яростную схватку животных, на драку за первенство; оба они были друг для друга инструментами для удовлетворения желания, а не любовниками. Они рычали, облизывая друг друга, стонали, вскрикивали, а потом Изотова задышала размеренно, словно бегунья, отсчитывающая последние шаги до финиша — стиснула его бедрами, впилась ногтями в плечи и, мелко дрожа всем телом, до последней клеточки, задвигала бедрами в отчаянном, судорожном ритме, и Леха резкими и глубокими ударами заставил ее чуть приоткрыться…
Она закричала — такой крик Пименов слышал уже несколько ночей подряд, но это не охладило его, а, наоборот, только добавило сил и яростного удовольствия оттого, что он своими движениями выгоняет из пульсирующего лона само воспоминание о сопернике, его следы. Это было, конечно, иллюзией, но сладкой иллюзией. Именно на таких иллюзиях и держится мир, и Пименов, повидавший многих женщин на своем веку, об этом хорошо знал. Но в эту минуту, вонзаясь во влажный, живущий своей жизнью островок плоти, он не мог думать — он мог только торжествующе вздыматься над выгнутым ему навстречу телом, чувствуя себя хозяином, победителем, завоевателем. Как многие миллионы мужчин, берущие в ту же самую секунду своих жен, любовниц, случайных подруг и считающие, что именно они одержали победу в любовной схватке. И Пименов ошибался, как ошибались все и до, и после него — в этой битве всегда побеждает женщина, но ему еще предстояло в этом убедиться.
В кино после бурной любовной сцены почему-то сразу закуривают. Курить Лехе не хотелось. Совершенно. Хотелось пить, но было лень вставать. Койка была узка. Изотова лежала скорее не на смятых простынях, а на нем. И Пименов слышал стук ее сердца.
— Ну, и? Понравилось? — спросила Ленка тихонько, не поднимая головы. Ее пальцы гладили шрамы на Лехиной груди, пробегая по выпуклым рубцам легко и нежно. — Что ж ты такой застенчивый, как хер на морозе? Я уж думала, что ты себя оскопишь, только, чтобы меня не трахнуть. Странно, Леша, странно… Ведь ты, — ее рука скользнула по груди Губатого, спустилась ниже, — мужик хоть куда, моему Кузе не чета. И хотел меня — до чертиков. Да и в то, что ты Ельцова боишься или там, скажем, уважаешь чрезвычайно, верится с трудом.
— О чем тут говорить? — спросил Пименов в ответ. — Случилось, что случилось…
— То, что должно было случиться, — она то ли хмыкнула, то ли хохотнула тихонько. — М-да.
— Что — м-да?
— Интересная у нас ситуация намечается. Как ты думаешь — он слышал?
— Не знаю. Волна есть. Прибой. Может быть, и нет. Хотя вряд ли… Слышал, наверное.
— Это в общем-то не страшно.
— Так я и не боюсь, — сказал Губатый.
— Он не ревнив.
— Да? У нас будет время это проверить.
Ленка вновь рассмеялась.
— Знаешь, что любопытно? Когда мы приехали, я думала… Ну, я не знала, какой ты… Думала, что…
— Что совсем урод?
— Мне мать писала, что тебя искалечило.
— Так меня искалечило, Лена.
Рука Изотовой скользнула совсем низко, и Пименов почувствовал, что отдых ему, собственно говоря, и ни к чему.
— Ничего тебя не искалечило. Ты стал другой. Не такой, каким я тебя помнила. Я помнила тебя мальчишкой. Ты был избалованный, наглый и удивительно злоеб…чий. То, что мне тогда было надо. Можешь мне не верить, но когда мне было очень хреново, я вспоминала озеро, лодку…
— Лена, — попросил Губатый, — я тебя прошу, давай без вранья. Был такой режиссер, Станиславский, так вот он в такие моменты говорил: «Не верю!» У меня же память не отшибло? Ты что, хочешь меня убедить, что пронесла память о нашем романе через годы?
Изотова поднялась и села у него в ногах, по-турецки, глядя на Пименова насмешливо, но, как ни странно, по-прежнему дружелюбно.
— Тю! — протянула она с некоторой обидой в голосе. — Вот сказал — так сказал! При чем тут роман? Через какие годы?! Пима, окстись! Удивительный вы народ, мужики! Я что, похожа на сентиментальную дуру? Не было никакого романа, Леша! И мы оба об этом знаем. Были двое молодых ребят: клевая телка и не особо приметный паренек, сын богатых родителей. Была обстановочка соответственная. Дачка, коньячок с шампанским, луна опять-таки просто чумовая. И лет-то всего шестнадцать! — она вздохнула несколько манерно, но, как показалось Пименову, с легкой тоской. — Хотелось страшно, что аж зубы сводило. А от тебя, Пима, хоть и был ты весь из себя плейбой и по поведению — мудак редкий, мужиком тянуло. Настоящим таким мужиком, бабской радостью, что силой в корень ушел…
Она наклонилась вперед и снова ухватила Губатого, за тот самый корень, в который он, по ее словам, ушел — не грубо, а нежно так, интимно ухватила.
— Именно об этом я вспоминала, Леша, а не о соплях и слезах. У меня мужиков было, как на Жучке блох! Или чуть меньше, я не считала, но вот так, чтобы запомнилось — больше не было. И не потому, не лыбься, что ты меня качественно драл, были и покруче умельцы, а потому, что не было больше такой сладкой жары, озера не было, лодки этой сраной…
Она постепенно повышала тон, и Губатый с удивлением увидел, что ее глаза наполняются слезами, а нижняя губа, припухшая от яростных поцелуев, слегка подрагивает.
— …и шестнадцати уже никогда не было. И трахались мы не потому, что имели «задние» мысли, а просто потому, что были молоды и хотели сделать себе и другому хорошо!
— Успокойся, — сказал он примирительно. — Если честно, я тебя тоже вспоминал.
Изотова вдруг заулыбалась, тряхнула головой, отчего из уголка глаза выкатилась и побежала по щеке, оставляя влажную дорожку, крупная слеза.
— Часто? — спросила она.
— Когда было плохо, — признался Пименов нехотя. — Когда было очень плохо.
— Я когда увидела тебя, — Изотова ловко наклонилась в сторону, нащупала на верхней койке сигареты и быстро закурила. Жадно, с аппетитом — выпустив в прогретый воздух каюты струю густого серо-голубого дыма. Ее груди качнулись перед лицом Губатого, и он увидел бегущие к подмышке белые паутинки растяжек. — Там, на пирсе, я сразу поняла, что у нас с тобой опять будет…
— А я думал, что обойдется…
— Чудак ты, мил-человек! Что же в этом плохого?
— Ты была для меня воспоминанием, Изотова. Запахом молодости. Знаешь — «было время, был я весел!». Передача «Намедни», год 1992 — черно-белая картинка.
— А теперь картинка цветная? — спросила она.
Пименов кивнул.
— И это плохо?
— Не знаю. Воспоминание мешает разобраться.
