— Здорово подметил, — Изотова прикурила, и на мгновение ее лицо, резко очерченное глубокими черными тенями, вынырнуло из мрака. — Наблюдательный ты наш.
Во тьме зарделся кончик горящей сигареты.
— По-разному жили. Иногда, казалось, что друг без друга не выживем. И, наверное, так и было. А иногда я ночью засовывала под себя руки, чтобы не вцепиться ему в горло.
— Ты его не любишь?
— Ага, — согласилась Ленка легко. — Не люблю. Разве можно любить костыль? Что замолчал? Не понимаешь? Так я объясню. Он для меня костыль, Леша, костыль, на который я оперлась, чтобы проковылять какой-то кусок своей жизни. Разве можно такое любить? Дорожить, конечно, можно… Как же тут не дорожить? Потеряешь опору, завалишься на спину и будет тебя е…ть каждый встречный перехожий. А так — официально только он. Нежно нелюбимый и далеко не единственный. Сечешь фишку, Лешенька? Книжки умные помогают фишку просечь? Или пояснить, что нужно?
— Зачем? И так понятно… А когда этот этап жизни закончится? Что тогда? Новый костыль? Или не понадобится? Ходить не разучилась?
Изотова невесело рассмеялась.
— С вами разучишься! Эх, Пима, Пима… Тебе-то спрашивать и вовсе грешно! Сам-то помнишь, откуда вылез?
— Забыл бы с удовольствием, — ответил Губатый, всматриваясь во тьму, — да никак не получается. Шрамы мешают. Знаешь, про костыль ты здорово сказала! Я вот когда чуть не подох тогда, в больничке, так на свой страх смерти все и опирался. И мне он помогал, особенно когда хотелось выпить. Смотришь на бутылку и чувствуешь, как по горлу катится горячая волна, как в голову толкает, ощущаешь… Как кровь по жилам бежит и жить хочется… Весело так жить, играючи! Когда бухнешь, как следует, так все играючи…
— А ты, значит, про смерть вспоминал?
— Не-а. Я о ней не вспоминал, она обо мне вспоминала. Закрою глаза и вижу, как скала на меня летит или я на скалу, не разобрать. А потом — удар.
Он хмыкнул.
— Знаешь, сколько раз я перевернулся?
Она покачала головой — горящая сигарета в зубах Ленки мотнулась туда-сюда и оставила сверкающий росчерк на его роговице.
— Три. Полных три раза. Но сознания не потерял. Я позже его потерял, когда меня в больницу везли. А так — лежу возле тачки и слушаю, как журчит бензин. И как кровь моя вытекает. Я дышу, словно резиновый ежик, вижу свое ребро, из бока торчащее, и с каждым выдохом пузырь возле него вздувается и — хлоп! Надуется — и хлоп!
— Ты бухой был?
— В грязь. Догоняться ехал.
— Поперло.
— Ну, как тебе сказать…
— А как не говори — повезло!
— Повезло не потому, что жив остался, Ленка, а потому, что шанс дали другую жизнь прожить. Иначе бы я через полгода подох. Или замерз бы под забором, или опять разбился бы, или утонул бы.
— Значит, братец, у каждого свой костыль… — констатировала Изотова. — Ты сам у себя работаешь, а я — слабая женщина — заимствую, где получается. Осторожнее!
Скала выплыла из темноты и нависла над ними. В дрожащем свете крупных, как орехи, звезд берег был не виден, но верхняя кромка обрыва все же просматривалась: звездная россыпь исчезала, провалившись в тень.
Они прошли до самой кромки прибоя, почти касаясь скалы бортом. Изотова подсвечивала фонариком, от его света по замшелым, погруженным в зеленовато-синюю воду валунам бегали мелкие, как пруссаки, крабы. Несколько раз возле лодки хлюпнуло — в бухте резвилась стая кефали.
Берег здесь тоже осыпался, но не так сильно, как в соседней бухте, где у костра, скалясь на огонь, сидел окостеневший от злобы Ельцов. От оползня подпорную стенку защищало вкрапление грязно-белого, похожего на мрамор, камня, в котором от луча фонаря вспыхивали веселые искорки. И расщелина, уводящая по тропе наверх, обнаружилась, только даже ночью было видно, что выше пяти метров по ней не подняться, ее забило камнепадом, и чудовищная сила вогнала скальные обломки в природный лаз.
— Пока все совпадает, — сказала Изотова.
— Там тоже все совпадало, — резонно заметил Губатый. — Подай-ка мне кусок ветоши, он под банкой, в рундучке. Сооружу-ка я факел, Елена Прекрасная, чтобы мы с тобой кое-что поискали. Что там было у твоей старушки про белый валун?
— Что он располагался под скальной стенкой…
— Слева или справа?
— Слева.
— Вот видишь! Матрос этот и карту рисовал, как моряк, и ориентиры давал по-другому!
— Большой валун, два человеческих роста в высоту, похожий на черепаху…
— Пусть почти за век он хорошенько врос в землю, но не на три же с лишним метра!
— Маловероятно, — согласилась Ленка, протягивая Губатому кусок ветоши, промасленной и грязной.
Намотанная на палку, она вспыхнула ярким, дымным пламенем, по берегу паяцами запрыгали изломанные тени. Пименов примерился и воткнул импровизированный светильник в расщелину между камнями, передал свой фонарь Изотовой и, поплевав на руки, откатил в сторону достаточно крупный камень. Захрустела галька. Где-то на вершине обрыва захлопали крылья, пронзительно, как испуганный человек, вскрикнула птица, и монотонный голос завел: «Сплю! Сплю! Сплю!» С шуршанием скатились по обрыву мелкие камушки.
— Будет забавно, если белого валуна тут нет! — сказал Губатый, с натугой переворачивая еще один камень. — Хотя в этой истории столько белых пятен, что я, ей-богу, не удивлюсь, узнав, что она выдумана от начала до конца.
— Я что-то не пойму, ты это серьезно? — спросила Ленка. — Если ты в это не веришь, так зачем ты в это все ввязался? Сидел бы в порту, катал отдыхающих… Пима, в такие дела нельзя лезть без веры. Знаешь, вот если в Бога веришь, то он тебе помогает. Есть он в действительности или нет его, а помогает. Начни сомневаться — и все! Конец твоей вере, и помощи ниоткуда не жди… Про лотерейный билетик я уже слышала, но и его не покупают, если не надеются на выигрыш!
Пименов смолчал.
Как объяснить кому-нибудь, даже самому себе, что он пустился в погоню за воспоминаниями? Не за молодостью — он не считал себя стариком, как можно в тридцать лет-то и думать о таком? — а именно за воспоминаниями. Глупость! Самая глупая глупость! Мужчину можно понять, когда он идет на безумства из-за женщины, но чинить безрассудства из-за юношеских воспоминаний — это уже чересчур!
— Знаешь, в чем странности, Леша? Первая и самая большая — в том, что ты вообще тут. Вторая, что ты только что едва не настучал в репу моему супругу, практически безо всякой причины.
Она засмеялась тихонько…
— А ведь он ничего такого не сказал. Кроме правды, естественно. Что я сука — так ты и сам это видишь, не секрет. Ты об этом давно знаешь, да, Пима? То, что я тебя перепихнуться тащу — тоже правда. Ты ведь понял уже — бедный Кузя все слышал. Его, конечно, укачало, но он не оглох! Но ему не впервой, не бойся. Он у нас привычный. А чего — красивая жена — та же валюта. Свободно конвертируемая.
