– О чем она говорит? – не сдержавшись, спросил Морав у Сокола, который стоял рядом, – он понимал речь девушки, так как в его семье были ливы-робичичи.
– Когда ее подняли первый раз, – шепотом разъяснил Сокол, чтобы не нарушать благоговейную тишину церемонии, – она сообщила, что видит покойных отца и мать. На второй раз она узрела всех умерших родственников и начала звать их по именам. А когда ее подняли в третий раз, то девушка в восторге рассказала, будто видит вождя в саду, сад тот очень красив, зелен и полон цветами, а рядом с Яроладом сидят убеленные сединами мужи и нежные отроки и он зовет ее к себе.
Морав скептически ухмыльнулся: под то зелье, что дали ей выпить, можно было нашептать девушке на ухо все что угодно, и она повторила бы любую ахинею слово в слово. Жрецы, ведающие похоронным обрядом, хорошо знали свое дело…
Затем девушка сняла два дорогих наручных браслета и вручила их старой безобразной карге, одетой во все черное. Это была плата за то, что бабища собственноручно отправит жертву в «зеленый сад» к Яроладу. После этого девушка сняла два толстых ножных кольца из серебра и отдала их двум девушкам, дочерям старой карги, которые прислуживали ей все десять дней.
Когда девушку подняли на корабль, появились шестеро дружинников в полном боевом облачении. Жрецы возвысили голоса, и над берегом (Яролада хоронили на самой верхушке мыса Клюв Ястреба) разнеслись слова заупокойных молитв. Дружинники принесли красивый золоченый кубок, доверху наполненный сурицей, и дали его выпить девушке. После этого она вдруг запела какую-то длинную тоскливую песнь.
– Прощается со своими подругами… – шепнул Сокол.
Когда девушка закончила свои песенные упражнения (все терпеливо ждали, хотя пела она долго; видимо, вспоминала всех подружек поименно), ей снова подали тот же кубок, который опять-таки был наполнен до краев. Девушка уже была пьяна, но она мужественно справилась и со вторым кубком, после чего бестрепетно шагнула под сень шатра, поддерживаемая с обеих сторон дружинниками, потому что ноги повиновались ей плохо.
Едва за нею опустился полог, воины ударили в щиты, забряцали оружием, а жрецы и волхвы дружно грянули молитву-песнь в честь Семаргла, вестника между Явью и Навью, который должен был сопровождать дух Яролада в Ирий. Весь этот шум был поднят лишь по одной причине – чтобы заглушить предсмертные крики жертвы.
Когда все было закончено и люди покинули лодью, под помост набросали сухих, тонко наколотых дубовых дров и облили их горючим священным маслом, а несколько в стороне жрецы зажгли небольшой жертвенник. Огонь в нем был добыт не с помощью огнива, а трением деревяшек.
После окончания этих приготовлений, первым к краде подошел Гардар как ближайший родственник и наследник Яролада. Он взял лучину и зажег ее от жертвенного огня. Гардар был обнажен, если не считать набедренной повязки. Сын вождя подошел к помосту и поджег растопку. Пока огонь разгорался, к краде подходили сначала родственники вождя с зажженными лучинами, затем дружинники и, наконец, все остальные участники похоронной церемонии, пока огонь не набрал такую силу, что близко стоять было невозможно.
Лодья скрылась в языках пламени, и жрецы снова грянули песнь-молитву в честь Семаргла-Огнебога, призывая его отнестись к духу покойного с добротой и участием. Когда от лодьи остались лишь тлеющие уголья и пепел, все принялись за работу. Кто шапками, кто пригоршнями люди начали носить к краде землю и насыпать поверх нее холм. Работа эта длилась почти до вечера, и когда холм вырос до нужного размера, жрецы закопали сверху толстое бревно белого тополя, написав на нем имя Яролада.
Вскоре на месте столба должен будет стоять красный камень с рунами в обрамлении красивого орнамента, который переживет века. Но пока над ним трудили камнерезы – больно прочным оказался кусок скалы, привезенный издали в купеческом струге.
Тризна по усопшему длилась до полуночи. Многие упились до бесчувствия, и их пришлось нести в твердь на руках. Мораву было тревожно: а ну как сейчас нападут варяги или корсы? Пьяные дружинники лыка не вязали, как они будут сражаться? Однако все обошлось.
После полуночи началась гроза, тем не менее дождь на городище так и не пролился. Огромные огненные столбы молний вырастали почти у самого берега, но штормовой ветер лишь швырял редкие капли на лицо Морава, который вышел на стену тверди, чтобы понаблюдать за грозным явлением. Похоже, это забавлялся Перун на пару с Одином. Морав-Хорт ощущал в этой забаве, вызывающей смятение чувств, какое-то предупреждение, только никак не мог понять, кому именно – всем русам или лично ему?…
Глядя, как работает Дымша, юноша отдыхал душой. В длинном крытом сарае, где мастер работал над преображением трофейного драккара, пахло варом, живицей, древесными стружками, пенькой и еще чем-то неуловимо-приятным. Только здесь, в потаенной гавани, где строили и ремонтировали лодьи, юноша был не Хортом, а Моравом, тем босоногим мальчишкой, который частенько прибегал сюда, чтобы понаблюдать, как из бесформенных деревяшек постепенно вырастал стройный корпус грозного боевого корабля.
Дымша перекрасил драккар, и теперь он был не коричневым, а цвета перезревшей лесной малины – темно-красным. Нижнюю часть корабля помощники мастера обработали варом, которым когда-то покрывали скедию, отчего скорость драккара должна была стать еще большей, а парус сшили новый, хотя это и было накладно, но средства у Морава имелись, и он не поскупился. Полосатую тряпку варягов заменило алое полотнище, посредине которого щерилась голова белого волка.
По просьбе Морава рукописец изобразил глаза волка огромными, как оловянные кружки, и когда парус повесили для просушки (его окунули в раствор, предотвращавший выцветание крашеной парусины и изображения), то казалось, что они заглядывали прямо в душу каждому, кто останавливал на нем взгляд. В общем, картина была не для слабонервных.
Изображение головы белого волка на парусе поддержал весь скипрейд Морава, где в большинстве была его «волчья дружина». Набрать команду ему не составило особого труда; многие просились под его руку, так как все знали, что с хоробрым не страшны никакие передряги и что тем, кому покровительствует Велес, всегда сопутствует удача. Поэтому в скипрейде были в основном молодые, но уже побывавшие в сражениях дружинники и выносливые, видавшие виды гребцы-мангеры.
Дымша трудился над носовой фигурой. Прежде на драккаре (что удивительно, поскольку корабль по всем своим качествам был просто великолепен) стояло грубо сработанное изображение дракона, который больше был похож на разъяренного дикого кабана. Морав решил сменить его на крылатого аспида. И теперь Дымша, закончив резку фигуры, покрывал ее золотой краской.
Юноша слышал от бывалых людей, что позолоченные фигуры стоят на кораблях ромеев, а поскольку у него были тайные замыслы, о которых он не распространялся, то и нос его драккара должен был им соответствовать. Изваяние аспида было съемным: когда русы или викинги приставали к берегу и вытаскивали корабль на сушу, носовая фигура снималась, дабы не прогневить местных богов.
Для бо́льшего впечатления Морав-Хорт попросил Дымшу вставить в глазницы аспида два больших алатыря, найденные им еще в детстве. Это были странные камни – внутри их время от времени зажигался огонек, и его блеск тревожил души и навевал страх. Даже Рогволд не знал, что за разновидность «солнечного камня» добыл Морав, да и вообще, алатырь ли это? Поэтому было решено их не продавать, и они хранились в тайнике.
