До нас дошли все труды Аристотеля, следуя которому восстанавливалась западная мысль, но ничего из Демокрита. Возможно, если бы сохранилось всё написанное Демокритом и ничего из трудов Аристотеля, интеллектуальная история нашей цивилизации сложилась бы благоприятнее…
Однако столетия доминирования монотеизма не оставили возможности для выживания демокритовского натурализма. Свертывание античных школ вроде тех, что процветали в Афинах и Александрии, а также уничтожение всех текстов, не согласующихся с христианскими идеями, было всеобъемлющим и систематическим в период жестоких антиязыческих репрессий после эдиктов императора Феодосия, который в 390–391 годах объявил христианство единственной и обязательной религией империи. Торжествующее христианство еще могло смириться с Платоном и Аристотелем, язычниками, верившими в бессмертие души и существование Перводвигателя. Но не с Демокритом.
Тем не менее существует текст, переживший катастрофу и дошедший до нас во всей своей полноте. Благодаря ему мы кое-что знаем об античном атомизме и, сверх того, можем почувствовать дух науки той эпохи. Это блистательная поэма De rerum natura («О природе вещей») древнеримского поэта Лукреция.
Лукреций твердо держится философии Эпикура, который был учеником ученика Демокрита. Эпикура больше интересовали этические, нежели научные, вопросы и ему недоставало демокритовской глубины. Местами он трактует атомизм Демокрита несколько поверхностно. Но в целом его представления о естественном мире соответствует представлениям великого философа из Абдеры. Лукреций переложил в стихотворную форму мысли Эпикура и атомизм Демокрита, благодаря чему часть этой глубокой философии была спасена от интеллектуальной катастрофы Средних веков. Лукреций воспевает атомы, моря, небеса и природу. В своих блестящих стихах он формулирует философские вопросы, научные идеи и изысканные аргументы.
Я объясню, какие силы природы правят Солнцем и определяют движения Луны, чтобы мы не думали, будто их ежегодные перемещения между небом и землей происходит по их собственной воле… Или что они кружатся в соответствии с неким божественным планом…
[21]
Солнца пути и луны – разъясню я теперь по порядку.
Первоначала вещей, разумеется, вовсе невольно
Все остроумно в таком разместилися стройном порядке
И о движеньях своих не условились раньше, конечно.
Красота поэмы заключена в том чувстве удивления, которым пропитана широкая атомистическая картина мира, – чувстве глубокого единства вещей, проистекающем из знания, что все они состоят из одной и той же субстанции – что звезды, что моря:
…все мы происходим от небесного семени. Все сходны тем, что у нас один отец, от которого питающая всех мать-земля получает капли орошающей влаги. Оплодотворенная таким образом, она рождает обильные урожаи и крепкие деревья для людей и всех видов животных. Это она дает пищу, которой все они радостно поддерживают жизнь в своих телах и дают продолжение своем роду…
Семени мы, наконец, небесного все порожденья:
Общий родитель наш тот, от которого всё зачинает
Мать всеблагая, земля, дождевой орошенная влагой,
И порождает хлеба наливные и рощи густые,
И человеческий род, и всяких зверей производит,
Всем доставляя им корм, которым они насыщаясь
Все беззаботно живут и свое производят потомство.
[22] Поэма пропитана светлым чувством спокойствия и безмятежности, которое рождается пониманием того, что нет никаких капризных богов, требующих от нас тяжких свершений и наказывающих нас. Она полна легкой пульсирующий радости и начинается с прекрасных вступительных строк, посвященных Венере, сияющему символу творческой силы природы:
Пред тобой уносятся ветры и с твоим появлением облака уходят с неба. Морские горизонты улыбаются тебе, небеса успокаиваются и сияют рассеянным светом.
Ветры, богиня, бегут пред тобою; с твоим приближеньем
Тучи уходят с небес, земля-искусница пышный
Стелет цветочный ковер, улыбаются волны морские,
И небосвода лазурь сияет разлившимся светом.
[23] Выражается глубокое принятие жизни, с которой мы составляем единое целое.
Разве не видно, что для радости и наслаждения природе нужны лишь две вещи: тело, избавленное от боли, и разум, свободный от тревоги и страха.
…Неужели не видно,
Что об одном лишь природа вопит и что требует только,
Чтобы не ведало тело страданий, а мысль наслаждалась
Чувством приятным вдали от сознанья заботы и страха?
[24] Есть здесь и спокойное признание неизбежности смерти, которая прекращает любое зло и в которой нет ничего такого, чего следовало бы страшиться. Религия для Лукреция – это невежество, разум – факел, несущий свет.
Текст Лукреция был забыт на столетия и заново открыт в январе 1417 года гуманистом Поджо Браччолини в библиотеке одного из немецких монастырей. Поджо, служивший секретарем у нескольких пап, был страстным искателем древних рукописей, продолжателем знаменитых переоткрытий, начатых Франческо Петраркой. Открытый Поджо текст Квинтилиана преобразил характер преподавания права во всех университетах Европы; его открытие трактата Витрувия об архитектуре изменило подходы к проектированию и строительству зданий. Но его подлинным триумфом стало переоткрытие Лукреция. Рукопись, обнаруженная Поджо, была впоследствии утрачена, но копия, сделанная его другом Николо Николи (ныне известная как Codex Laurenziano 35.30), остается в целости и сохранности во флорентийской библиотеке «Лауренциана».
В то время, когда Поджо вновь преподнес человечеству книгу Лукреция, была уже хорошо подготовлена почва для принятия чего-то нового. Еще с поколения Данте можно было отчетливо услышать новые акценты:
Твой взгляд пронзает мое сердце
И пробуждает мысль от спячки.
Я весь потерян и в смятенье,
Любовь мне жизнь порвала в клочья.
[25] Переоткрытие поэмы «О природе вещей» оказало глубокое влияние на итальянское и европейское Возрождение
[26], его отзвуки прямо или косвенно прослеживаются на страницах самых разных авторов – от Галилея
[27] до Кеплера
[28] и от Бэкона до Макиавелли. Спустя столетие после Поджо атомы восхитительным образом появляются у Шекспира:
