Кроме искусственного мира, в их песнях есть целая иконография из мрачных детских книжек: болота, реки, животные, ковчеги и весельные лодки, которые плывут по странным дорожкам света к луне. В этих текстах – и в контрапунктирующей им музыке колокольчиков, струнных, колыбельных – открывается давнее личное видение, отчаянное желание найти маленькое, безопасное пространство. Оно обещает убежище, немного покоя, чтобы подумать.
Such a pretty house
and such a pretty garden.
No alarms and no surprises…
[65] И, хотя песни и пытаются защитить маленького человека, эти усилия соседствуют с грандиозными заявлениями о мощи и насилии, которые подражают голосу высшей власти, которая, должно быть, прячется где-то за нашей полной ужаса современной вселенной и молчит.
This is what you get
when you mess with us
[66].
Дело в том, что неясно, сочувствует нам этот голос или же звучит откуда-то извне – за нас он или против нас.
Задача группы, как я ее понимаю, – попытаться удержать силу воли, спросить, осталась ли хоть какая-нибудь ее часть, за которую вообще стоит держаться, или узнать, куда эта сила пропала.
Том Йорк выглядит так, словно ему грозит гибель, а потом он либо изображает филистимлян, либо, подобно Самсону, готовится разрушить храм вместе с собой. Так что мы слышим измученные и прекрасные уверения, сдержанные, кристальные и деликатные, а потом – грозные осуждения и угрозы титанических разрушений, и в конце концов начинает казаться, словно они отвечают друг другу, словно внешнее насилие затаскивают внутрь:
Breathe, keep breathing.
We hope that you choke,
И каковы последствия? Здесь мы добираемся до самых известных текстов Radiohead, опять-таки банальных при прочтении, а вместе с ними – до самого трудно поддающегося описанию настроения в их музыке. Это настроение передается множеством повторяющихся маленьких фраз, клише, если угодно, в которых слова теряют свой смысл, а потом снова находят его. How to Disappear Completely («Как полностью исчезнуть»), если пытаться выразить это названием песни – ибо кажется, что слова говорят о желании отказаться от самости, достичь ничтожества и небытия:
For a minute there
I lost myself, I lost myself.
I’m not here. This isn’t happening
[68].
Описать состояние человечества в конце девяностых можно было бы примерно так: на рубеже тысячелетий каждый человек сидел в точке сосредоточения выкрикиваемых приказов и воззваний, телевидения, радио, телефона (в том числе мобильного), доски объявлений, экрана в аэропорту, электронной почты, бумажного мусора из почтовых ящиков. Каждый обнаружил, что живет в узле сетки, появившейся без его согласия и соединяющей его с огромным количеством записанных на пленку голосов, письменных сообщений, средств вещания, каналов развлечений и направлений выбора. Это культура широкого вещания – неразборчивого посева, которому достаточно добраться лишь до очень немногих и который сразу покрывал огромные территории нашего сознания. Чтобы получить прибыль, достаточно, чтобы укоренилось всего одно послание из десяти тысяч; соответственно, послания оказались разбросаны везде.
Жизнь в этой сети казалась не бессмысленной, но на удивление не многие представители культуры широкого вещания пытались передать ощущения от нее самой. Вместо этого они несли нам изображения ненапряжной, роскошной жизни, песни о легкости, свободе и технологических чудесах, и это была совсем не та жизнь, которой мы жили на самом деле.
А если вы замечали, что не представлены в ней? Казалось, что один из немногих аспектов этой культуры, с которым согласны все, состоит в том, что жаловаться запрещено, потому что если вы жалуетесь, то вы тривиальный, маленький человек, который ничего не понимает в щедрости и доброте системы посланий. Она существует, чтобы помочь вам. Если вы принимаете бесперебойное неразборчивое широкое вещание как норму, то сможете найти в ней послания, которые повышают вам самооценку, льстят, подбадривают. Если же вы говорите, что этот шум меняет вашу жизнь, убивает приватность или лишает способности думать в тишине, то есть и альтернативные послания, шепчущие об унижении, сумасшествии, исчезновении. Какому безумцу нужна тишина? Что может быть безвреднее, чем короткий совет? Послания приходили не откуда-то; они не централизованы, не организованы, не разумны, не намеренны. Это ваша задача – переключить канал, не ответить на звонок, заткнуть уши, закрыть глаза, выкопать себе яму и залезть в нее. В самом деле, это теперь ваша ответственность.
Люди пытались жаловаться на эти явления, используя метафоры, порожденные нашими законами и обычаями – например, «загрязнение» («шумовое загрязнение») или «воровство» («они воруют наше время»). Но все мы знали, что это вторжение больше всего напоминает насилие. Физическое насилие, на которое даже сдачи дать невозможно.
А если это чувство насильственного вторжения держалось долго? Тогда в наших жизнях появлялось новое измерение постоянной, нервной тривиальности. Оно устанавливало в наших умах и тайных мыслях связи – совершенно иррациональные – между мелкими частными беспокойствами и насилием, которое мы постоянно видели по телевизору. Возражавшие ставили себя в глупое положение, потому что ставили на одну доску неудобства и трагедии, тем не менее, мы чувствовали это сходство, хотя говорить о нем было нельзя. Может быть, все потому, что у нашей психики ограниченная палитра для изображения ужасов. Или потому, что телеканалы выполняли свой гражданский долг, рассказывая нам двадцать четыре часа в сутки о горящих самолетах, разбитых машинах и окровавленных, кричащих жертвах всего мира, а наш гражданский долг вроде как состоял в том, чтобы это все смотреть. Разбавив все это рекламой, они отправляли эту ядерную смесь посланий и ужасов на экраны, которые расставили повсюду, оправдывая это «ответственностью знать»: в аэропортах, в метро, в кабинетах врачей, в автобусах, в любом зале ожидания. Но протестовать было унизительно – нам же никто не желает зла, правильно? И у нас же в самом деле есть ответственность знать – или нет?
Вот так большую массу людей, сгрудившуюся на пути любого широкого вещания, сделали ответственной за новый Вавилон. Эти люди не говорили, потому что говорили за них, они получали информацию, но ничего не могли отправить обратно. Большинство из нас были в основном страдальцами или пациентами, а не, как обычно говорят, «потребителями». Но у нас не было никаких других слов, кроме «потребление» и «потребительство», чтобы ругать мир, в котором в жизнь постоянно и насильственно вторгаются несущественные послания, никакого способа хотя бы дать имя этой культуре или описать чувство пребывания в ней.
