С горя я ковер с жар-птицей быстро закончила. А как подарить — не знаю. Скатала и в уголок поставила.
Так прошло три дня, наступило утро четвертого. Я всю ночь не спала, ворочалась, за батюшку переживая. Всего два дня осталось из семи седьмиц, Кащеем отпущенных!
И с утра все из рук валилось. Кашу пересолила, булочки с яблоками перепекла, одни головешки остались, хлеб не поднялся, молоко убежало… Эльда на все это и меня, едва не плачущую, посмотрела, по спине меня погладила, головой покачала.
— Садись, — говорит, — у окошка и не трогай ничего. Толку сегодня с тебя не будет.
Села я, в окно смотрю, на ладонь голову положив, и вздыхаю. И радоваться надо, что батюшку не сегодня, зельем новым, так завтра, после замужества, разбудить выйдет, что домой я вернусь, а у меня слезы на глаза наворачиваются. Прикипела я к замку этому, везде тут моей рукой все налажено, каждую грядку и цветок знаю. Даже лепрекон перестал при встрече горшок за спину прятать, а один раз даже на золото взглянуть дозволил. С другого конца залы, но это ничего.
Еще бы хозяин замка сквозь меня не смотрел. А так уеду и уеду, он только обрадуется, что покой его никто не нарушает и перед глазами не мелькает. И вспоминать не будет!
— Ну и ладушки, — пробормотала я со слезою и пальцем в окно погрозила. — И я тебя тоже вспоминать не буду!
— Иди поешь, Марья, — ласково позвала меня Эльда.
— Не хочу, — пробурчала я, а губы-то дрожат, вот-вот разрыдаюсь.
— Кашка сладенькая, ну? — продолжила уговаривать меня брауни. — Смотри, и сыра я нарезала овечьего! Запах — ух! Съешь и никакой тоске места в голове не останется. Ну-ка, повернись!
От сыра и правда тянуло так, что не только тосковать, но и жить не хотелось. Я от окна, носом шмыгнув, повернулась, и брауни передо мной миску с кашей поставила, густой, на молоке сваренной, с озерцом масла желтого растопленного посередине, медом политой, ягодами сахарными обсыпанной. Хлеба вчерашнего нарезала, сыра под нос сунула.
— Я больше никогда есть не смогу, — поведала я горько, на кашу покосясь. Пальцы словно сами собой малинку, в меду сваренную, подхватили и в рот отправили.
— Конечно, конечно, — сентиментально поддержала меня Эльда, Мерлину поднос собирая. — Эх, молодость, молодость!
— И готовить не буду, — твердо пообещала я, пласт сыра вонючего кусая. — Раз никто этого не ценит!
— Конечно, конечно, — повторила Эльда, улыбаясь. — А слезы-то откуда, Марья?
— Сыр это вышиб, — открестилась я, отдышавшись. — Ох, и забористый! Им же нечисть отгонять можно, Эльда!
— И я говорю — хороший! — обрадовалась брауни, поднос подхватывая. — Ну, пошла я.
Осталась я одна тосковать. Вздыхала, вздыхала, ложку в руках катая, да сама не заметила, как все умяла — ни крошки не осталось.
Спустилась Эльда быстро, с улыбкой.
— Хозяин тебя позвал, — говорит. — Велел собрать, что с собой возьмешь, и наверх к нему подниматься.
Я так и подскочила! Брауни обняла, попрощалась, поблагодарила за все и наверх побежала. А что мне брать-то? Все у меня с собой.
Колдун ждал меня наверху, у двери в свою мастерскую. Хмурый, в одежду дорожную одетый; коса рыжая плотно заплетена, на боку сумка прикреплена, за спиной посох с камнем зеленым висит. Увидела я Мерлина и оробела отчего-то: наверх мигом домчалась, а к нему медленно подошла, глаза опустив. И что сказать — не знаю.
— Все готово, — проговорил он отрывисто, по сумке своей похлопав. — Полетим сейчас. Только ты так замерзнешь, Марья. Облако высоко поднимается и летит быстро. Плащ мой почему не взяла?
Я только рот открыла, чтобы сказать, что мне чужого не нужно, как колдун что-то прошептал, руки вперед вытянув — и упал на них плащ тяжелый. Мерлин мне на плечи его и набросил, расправил, на груди завязал. По подбородку меня пальцем погладил, воздух набрал, чтобы сказать что-то… и не сказал. Он молчит, и я молчу, глаза опустив — и тишина тяжелая, гнетущая.
— За мной наверх ступай, — приказал он и добавил тихо: — Надо уже с этим закончить.
Облако, жеребец колдуна крылатый, куда быстрее коня Кащеева оказался и выше туч летел, так, что и землю-то не всегда разглядеть можно было. Мерлин меня перед собой усадил, заклинание прочитал, чтобы от ветра защитить — а все равно холодно. Я спиной к его груди горячей прижалась, он меня обнял — согрелась я, и от ровного движения крыльев задремала. Сказалась бессонная ночь.
— Марья, — вдруг на ухо мне проговорил Мерлин, — просыпайся.
От его голоса по коже мураши побежали, прямо от уха и до пяток. Улыбнулась я разнеженно, потянулась…
— А то, — продолжил он мрачно, — я руки уже не чувствую.
Я глаза и открыла, и он тут же обнимать меня перестал. Гляжу — Облако уж во дворе нашем стоит, у терема, и сбежалась к нам вся челядь и дружина батюшкина. Стоят, шумят, судачат, нянюшка из окна выглядывает, слезу утирает. А Мерлин позади меня рукой трясет и ругается.
Как я в терем вошла, бросилась ко мне нянюшка, обняла крепко.
— Вернулась, голубушка моя! Вернулась, душенька! Надолго ли?
Тут она на Мерлина посмотрела, сощурившись.
— А не тот ли это, — говорит строго, — молодец из Гран-Притании, что моей Марьюшке пред всем честным народом нагрубил?
— И каждый день об этом жалел, — мрачно покаялся колдун.
— Исправился он, — поддержала я. — Добрый стал, ласковый, слова грубого не скажет…
Мерлин глазами сверкнул, но промолчал.
— Так поладили? Это хорошо, — обрадовалась нянюшка, слезы утирая. — А то тут столько воинов молодых свататься приезжало, из вашей, из Гран-Притании, Марью искали, а нет ее! Столько женихов упустила, которые никакого проклятья не боятся! — Тут она рукой махнула. — Да зачем же я о них, если вы вдвоем приехали? Свадебку, небось, играть думаете? Или, — тут она подслеповато в плащ Мерлина на моих плечах всмотрелась, — уже, раз плащом своим ее накрыл? В старые времена других обрядов не было, плаща хватало.
— Нет еще, нянюшка, — торопливо проговорила я, видя, как Мерлин тоже на плащ посмотрел и усмехнулся задумчиво.
— Ну хоть звал? — сурово вопросила няня. На лица наши каменные посмотрела и снова рукой пухлой махнула. — Ну, это дело ваше. Да надо же Алене сообщить скорее! — спохватилась она. — Заезжали они к нам каждую седьмицу, про тебя спрашивали, а я и не знаю ничего!
— Алене я сама яблочко по блюдечку покатаю, если удастся все. А надолго ли вернулась, сейчас и узнаем, — сказала я и Мерлину в глаза заглянула жалобно. — Пойдем к батюшке поскорее, уж сил никаких нет ждать!
Зашли мы в комнату батюшкину. Спал он, как прежде, сладко, с похрапыванием, только исхудал весь, и борода длинная отросла. Раньше-то в теле был, ручищами подковы гнул, а теперь… Тяжело на него глядеть было. Я у кровати встала, с нянюшкой обнялась крепко и стала за Мерлином наблюдать.
