— Все-таки, Герда, вот ты не обижайся, но кошки намного умнее собак, — наставительно сообщил Бертран.
— Это еще бабушка надвое сказала, — со смешком возразила я. — Один известный мне кот, конечно, был умнее. Зато собаки по деревьям не лазают и вообще послушные. Если только за котами не бегают, — подумав, добавила я. — Так, все, пора ведь уже! Праздник без нас начнется! Элин где?
— Да снаружи давно, в санях дожидается, — сообщил Бертран. — Говорит, ей на свежем воздухе хорошо.
— Что ж ты сразу не сказал? — возмутился Кай и выскочил за дверь, не забыв, впрочем, подхватить по дороге корзину.
Бертран, не спрашивая моего мнения, взялся за вторую. Стоило нам выйти наружу, как глаза начали щуриться на ярком солнце, а в ноздри ударил запах яблонь и свежескошенной травы. Элин действительно сидела в белоснежных, никем не запряженных санях. Она, как и прежде, казалась очень худой, и о ее положении можно было догадаться разве что по едва наметившемуся животу, да и то: если заведомо ничего не знаешь, внимания не обратишь.
— А Ингвар-то что не приехал? — спросил Кай, усаживаясь напротив нас с Элин.
— Так праздник все-таки. Там сейчас без герцога никак, — пояснил Бертран, устраиваясь на месте возницы. — Ну что, все собрались? Готовы прокатиться с ветерком? — спросил он с прищуром, в котором мне почудилось нечто кошачье.
И сани стремительно взмыли к небесам.
Ирина Котова
Сказ о Белке царе подземном
Жил-был купец, богатый да удачливый, и были у него две дочери, умная и красивая.
Умная — это я, Алена, а красивая — сестра моя старшая, Марья-Искусница.
Так хороша она была, что на нее каждое утро парни со всей округи посмотреть сбегались. Высокая, чернобровая, сдобная, как мякиш хлебный — глаза сияют, щеки румяные, губы алые, коса до колен змеей стелется. Бывало, выйдет поутру с коромыслом по воду, а обратно уже налегке идет — за ней парни ведра тащат. Проведут до крыльца, а там отец стоит, бороду теребит, подкову задумчиво гнет — ручищи как дубы, кулаки как колоды. Видят его женихи, бледнеют и улепетывают.
Я каждое утро на это гляжу, на завалинке сижу, посмеиваюсь и шутки колкие отпускаю. С утра уже за травами на луга заливные да в лес дремучий сходила, в туеске принесла, разложила на холстине и перебираю. Руки сами работу привычную делают, а язык душеньку тешит, над воздыхателями сестриными издевается.
Парни морщатся, бычатся, но не отвечают, знают, что на отповедь нарвутся — так что на меня и не смотрят, за сестрой шагают. Да и смотреть, если честно, не на что — сама я с вершок, щуплая, на голове космы рыжей шапкой вьются. Нос картошкой, глаза серые, кожа бледная, да еще и в конопухах вся от головы до пят. И не умею ничего — разве что людей да зверей лечить, травы нужные находить. Травы меня любят, луга привечают, лес елями да березками кланяется, грибы крепкие подбрасывает. А вот по хозяйству у меня не ладится, хоть не ленивая я, но невезучая и косорукая. Возьму метлу — черенок сломаю, тесто замешу — горшок треснет, за вязание примусь — всю пряжу запутаю.
А Марья у нас и правда искусница — все у нее спорится, пироги пекутся, щи парятся. И вышивает она, и вяжет, и поет так, что птицы от стыда замолкают. А у меня голосок слабенький, хоть и не противный, по мере сил ей помочь пытаюсь — но больше порчу, только и остается, что подпевать ей и шутками веселить.
Хорошо живем мы, душа в душу, друг друга не обижаем, батюшку уважаем.
Батюшку нашего, Якова Силыча, и в деревне уважают, за нрав степенный да кулаки тяжелые. Советоваться ходят, на свадьбы дорогим гостем зовут. А матушка наша, говорят, была раскрасавица да умница, но померла семнадцать годков назад, когда меня рожала.
Батюшка после этого год смурнее тучи ходил, по-черному пил, на нянек-мамок нас оставив. А потом проходил по деревне дед — калика перехожая, отца посохом святым по макушке огрел, словами диковинными обругал — протрезвел отец, калике в ноги поклонился, в дом его пригласил, как дорогого гостя угостил. Покаялся ему, обет наложить попросил. Посмотрел на нас калика — Марья в соплях, я на горшке, — и наказал дочерей пестовать и больше не озоровать.
Батюшка и сам заметил, что девки быстро, как грибы после дождя, выросли, и побожился, что с пьянью гиблой завязал, вторую жену брать не будет, сам нас и воспитает.
И воспитал, да так, что к Марье, как стукнуло ей тринадцать лет, со всех городов и стран поехали женихи свататься. И картавые, и гнусавые, и носатые, и чернявые — отказ получали, да не терялись, то-то у нас по деревне малята да подросшие уже ребята бегали — кто белый, кто черный, кто узкоглазый, кто с носом орлиным. Девок наших никто не стыдил, наоборот, охотнее брали — знать, своих детей будет много, раз от нечисти залетной и то понесла.
Мне б завидовать сестре любимой, но я не могла, потому что Марьюшка уродилась еще и доброты неслыханной. Она меня на руках с младенчества за мамушку носила, баюкала, нянюшке помогала, так что любила я ее безмерно. А то, что глуповата немного — так того за добротой и не видно.
Я же непонятно в кого пошла. Мало того, что корявенькая, так и характера вредного, языка острого. Как скажу чего — как крапивой обожгу. Так и прозвали меня, Аленка-Крапива. А я и не против, чем насмешки терпеть. С детства меня за рыжий волос и веснушки обильные дразнили, вот и научилась я огрызаться, язык отточила. Давно перестали уже, а у меня привычка язвить осталась.
И вот уехал как-то раз батюшка на ярмарку торговать. Обещал привезти мне книг заморских и свитков лекарских, Марье платьев новых, да задержался что-то. Поскучали мы, поскучали, и пошли в лес, по грибы-ягоды. Хорошо сейчас в лесу, зелено, сытным грибным духом пахнет, хвоей и листьями прелыми.
Идем, щебечем, дары лесные собираем и не стесняемся: ягода в лукошко — ягода в рот. Заболтались и не заметили, как темнеть начало. Далеко ушли от дома, да в лесу нам ночевать не привыкать. Разожгли костер, нанизали на прутики белых грибов, хлеба с салом достали, воды в ручье набрали, ельник постелили — переночуем тут, а завтра обратно.
Но только грибы запеклись и от сала мясным духом запахло, как земля загудела, затряслась, разверзлась, и встал перед нами человек страшный.
Лицо молодое, а сам бледный, тощий, высокий, скулы острые, глаза темным огнем горят. Волосы, как вороново крыло черные, а виски седые. И сам на ворона похож. Одежда на нем богатая — штаны кожаные и кафтан черный парчовый, и сапоги до колен, и на груди цепь серебряная. А на поясе ремень с бляхой мерцающей, и сбоку к ремню кнут прикреплен. Шагнул подземный гость к нам — мы с Марьюшкой так и замерли.
— Ну что, девицы, — говорит он, а голос высокомерный, суровый, на рычание волчье похожий, — прощайтесь, забираю я Марью-красу в подземное царство к себе царицей.
Марья это услышала — ах! — и в обморок упала. А я не растерялась — из костра горящее полено достала, встала с ним наперевес, сестру собой закрыв, и закричала:
